В тот момент, когда Хуану наконец-то открыли дверь, господин Пьетри занимался кормлением прожорливых крыс, которых он намеревался запустить в квартиры наиболее состоятельных жильцов.
Швейцар почтительно поздоровался с сеньором Пьетри. А тот, не отвечая на приветствие и не выпуская из рук клетку с крысами, знаком приказал ему сесть. Но сесть оказалось не на что — все было занято разнообразными предметами. Искусственные цветы, безрукие куклы, книги с вырванными страницами, куриные кости, спортивные гантели, нижнее белье, огрызки фруктов, грязные носки, кассеты, батарейки для магнитофона и тысячи других вещей громоздились на стульях, креслах и диванах (обтянутых тканью алого цвета, того же цвета, что и занавески). Очевидно, сиденья в доме предназначались не людям, а предметам, над которыми стояла пыль коромыслом, по правде говоря, едва давая возможность дышать. Сама же сеньора Пьетри, ощипывавшая цыпленка посреди столовой, порой исчезала в облаке пыли, постоянно чихая. На столе скопились початые жестяные и стеклянные банки, продукты, несколько резиновых мячей, гребни с оческами, огромный магнитофон, включенный на полную громкость, сковородки, тарелки с остатками пищи, увядшее растение в горшке и даже красный зонтик, из которого Паскаль Младший как раз в этот момент, не переставая то ли вопить, то ли петь, выщипывал спицы, словно из цыпленка. Тут же околачивалась дочка Детка, особа девяти лет от роду, упитанное шароподобное существо, копия своего отца. Не сводя с пришедшего нахального и насмешливого взгляда, она уминала за обе щеки американский сыр, заедая его кокосовым пирожным, фирменным блюдом сеньоры Пьетри, которая была не итальянкой, как ее муж, а кубинкой, и раньше ее звали Белкис Малет.
Продолжая стоять, Хуан огляделся и отметил про себя, что Паскаль Младший слушал что-то другое, а вовсе не грохот, источником которого служил гигантский магнитофон, поскольку у него в ушах торчали персональные наушники, присоединенные к портативному радиоприемнику, прикрепленному к его поясу. Не без некоторого изумления Хуан также обнаружил, что все пять собачек чихуахуа, скакавшие вокруг сеньоры Пьетри и заливавшиеся лаем (несомненно в знак возмущения в связи с приходом швейцара) также имели в каждом ухе по наушнику, в котором звучала музыка, то есть грохот, исходивший от магнитофонов, привязанных к их животам. Их лай — так думал Хуан и так это и записал, — оказался точным воспроизведением музыки, которую слушали животные.
Несмотря на весь творившийся тартарарам, производимый собаками и магнитофонами, не говоря уже о скрежете, издаваемом зонтиком, который потрошил Паскаль Младший, швейцару не хотелось вот так сразу, напрямую, выкладывать сеньору Паскалю Пьетри жалобы на его сына. Он надеялся изложить их под шумок, будто бы по поручению жильцов: дескать, ему, Хуану, «к глубокому сожалению» не остается ничего другого, как довести их до его сведения. Как только он все скажет, возможно, ему удастся свести разговор к главной цели или, выражаясь точнее, к «главной двери».
Однако Хуан не преуспел ни в одном, ни в другом… Здесь правом голоса обладал исключительно сеньор Пьетри — он-то и взялся распекать швейцара за нарушение дисциплины и халатность, и в целом, что тот-де плохо несет службу. Ковровые дорожки в коридорах грязные, зеркала в lobby запятнаны, позолоченные ручки стеклянной двери не начищены, в центральной люстре перегорело несколько лампочек. Разумеется, Хуан мог бы возразить, что в его обязанности входит только открывать и закрывать дверь и по возможности обеспечивать безопасность жильцов, но как вставить слово, если сеньор Пьетри ни на минуту не умолкал, а от грохота магнитофона и лая собак впору просто рехнуться? Даже сеньора Пьетри, которая, казалось, уже должна бы свыкнуться с подобным шумом, сделала шаг вперед и, схватив наполовину ощипанного цыпленка за шею, пригрозила стукнуть юного Паскаля Младшего по голове, если он не убавит звук своей шарманки, хотя, справедливости ради заметим, что Паскаль Младший слушал вовсе не магнитофон, а радио, соединенное с наушниками. И в данный момент Паскаля Младшего интересовала совсем не магнитофонная или радиомузыка. Сосредоточившись на потрошении зонтика, он ничего вокруг не замечал (благодаря чему сеньоре Пьетри удалось-таки выключить радио, а он и ухом не повел). Он уже успел отодрать ткань от металлических спиц и, согнув каждую, выдирал их из ручки; затем разломал один за другим все обручи и, наконец, подключив к делу ноги, превратил ручку зонтика в груду щепок и, так как от предмета не осталось ни одной целой детали, направился к стулу и, скинув на пол все, что было навалено на сиденье, принялся теперь за него. В это время управдом, так и не выпустив клетку с крысами из рук, унесся куда-то в глубь квартиры, где, по его словам, он хранил несколько жалоб на швейцара, полученных от жильцов. Сеньора же Пьетри осталась стоять посреди комнаты, бросая на Хуана суровые и недоверчивые взгляды, словно он мог вот-вот выскочить за дверь, прихватив на память лампу, стул или любой другой предмет домашнего обихода. И только неусыпная бдительность сеньоры Пьетри могла предотвратить неблаговидный поступок швейцара. Пока суть да дело Паскаль Младший распотрошил сиденье и, вооружившись молотком, раскурочил перекладины, спинку и ножки, превратив стул в кучу деревянных обломков. Довольный делом рук своих, он вернулся к магнитофону, стоявшему на столе, и врубил его на полную мощность. Придя в неистовство от музыки, он схватил молоток и запустил им в стену, разбив стекло огромной картины, на которой гигантские розовые фламинго застыли на одной ноге, сбившись в кучу под цветущим деревом.
— Погляди-ка, как ты вымазал новый костюм, — сердито крикнула сеньора Пьетри, не спуская глаз с Хуана.
Следует отметить, что и двенадцатилетний Паскаль Младший, и Детка, которой исполнилось всего-навсего девять, были одеты как подобает. Паскаль расхаживал в войлочных сапогах, зеленом габардиновом костюме, красном полубархатном жилете, оранжево-розовой шелковой рубашке с черным галстуком-бабочкой. Детка носила или, лучше сказать, таскала на себе алую полотняную юбку, фиолетовую блузку с рукавами «фонариком» и всевозможные ленточки-бантики — в волосах, на плечах и на воображаемой талии. Вдобавок на носках некогда белых туфелек кокетливо болтались золотые шнурочки. Оба ребенка, обвешанные цепочками, браслетами, брелками, часами и кольцами, имели на своих украшениях золотые и серебряные медальончики, с выгравированными на них изображениями Милосердной Богоматери дель Кобре и Лоретской Богоматери. От их тел и не слишком-то чистых нарядов разило духами. Впрочем, по всей квартире носился какой-то подозрительный аромат, вобравший в себя запах жареного лука и одеколона «1800»; несмываемого унитаза и незакрытого дезодоранта; дезинфекции и мышиной мочи; талька и потной одежды; собачьих фекалий и «Шанели номер пять». Казалось, что вонь и благоухание вступили здесь в нескончаемую схватку и по очереди одерживают верх друг над другом.
В довершение, как отметил про себя Хуан, вверху, словно стремясь держаться подальше от буйства мебели, предметов, пыли, запахов и красок, таинственно мерцал навесной потолок, покрытый по распоряжению сеньоры Пьетри лаком, блестками и золотыми гвоздями и воспроизводивший как бы звездную ночь. Хуан открыл рот, чтобы выразить восхищение бесподобными восковыми фруктами — виноградом, яблоками, грушами и бананами, развешанными по гипсовой полуколонне, но тут вернулся сеньор Пьетри, размахивая одним из писем протеста против швейцара, подписанным сеньоритой Рейнольдс, «одной из самых серьезных дам в этом доме», как заявил управдом. Наш швейцар попытался узнать, на что именно жалуется мисс Рейнольдс. Управляющий, которому не составляло труда перекричать рев магнитофона Паскаля Младшего, запросто заглушил своим голосом царящий бедлам. Сеньорита Рейнольдс высказывала недовольство тем, что швейцар недостаточно бережно относится к чужому имуществу и пытался его испортить, явно намереваясь погреть на этом руки. И продолжил чтение письма, в котором сообщалось, что он говорил ей даже о замене входной двери. «Он хочет извлечь из своих манипуляций определенную выгоду, — писала мисс Рейнольдс. — Наверняка он способен даже сломать дверь, чтобы развести нас на несколько долларов. Но я не желаю, чтобы ни швейцар, ни кто-нибудь другой транжирил мои деньги. Или его уволят или я продам квартиру и перееду»… Оторопевший Хуан хотел выразить справедливое возмущение, но управляющий, с грозным видом спрятав письмо, уже вытаскивал на свет божий другое, за подписью Бренды Хилл, которая заявляла, что швейцар предложил ей сломать стену в квартире, «чтобы сделать там выходное отверстие», и далее, что, только призвав на помощь все свое терпение и выдержку, она «смогла заставить его отказаться от этих нелепых намерений, особенно если принять во внимание, что данная стена сообщается с квартирой сеньора Джона Локпеса»…