Наконец, ему удалось сесть в поезд, и он добрался до рабочего места.
Когда он вошел в здание, до полуночи оставалось десять минут.
Lobby пустовал, а посередине сверкала разнаряженная сосна, от которой исходил механический шум, должно быть, изображавший трели какой-нибудь птахи, возможно — Бог весть, по какой причине, — пересмешника. Хуан вытащил конверт с тысячей долларов и воткнул в стеклянную дверь, где его легко бы обнаружил первый же вошедший. Все еще витая где-то далеко, он застыл на месте, а его лицо менялось в цвете, отражая свет лампочек, которые то и дело вспыхивали на елке. Из соседних квартир, помимо прочих звуков, доносились музыка и смех хозяев и их гостей. Раздавались крики ликования, аплодисменты, вылетали пробки, взрывались небольшие петарды для домашнего пользования, вызывая пронзительный визг детей, которым по случаю праздника разрешили носиться по коридорам, застланным ковровыми дорожками. Слух швейцара уловил также лай, писк, мяуканье и урчание животных, однако он затруднялся определить их местонахождение в издаваемом шуме. Время шло — до полночи оставалось две-три минуты, а музыка, топанье танцующих, смех, грохот звучали все громче и слились в единый рев, который словно бы исходил от всего здания в целом, а не от отдельных участков пространства. Складывалось впечатление, что все эти люди, а заодно и весь город хотели воспользоваться теми крохами времени, которые у них оставались до конца года, чтобы успеть сделать все, что они задумали и не сделали за все предыдущие месяцы, пытаясь насладиться (и насытиться) за три минуты всем, чем не смогли за предыдущие триста шестьдесят пять дней, желая поймать за три, уже две, уже одну минуту все время, все то время, которое незаметно ускользало от них. «Пока не поздно, пока не поздно, пока не поздно», — казалось, заклинал их единодушный рев. Хотя Хуан, так же как и все, знал, что через несколько секунд будет уже полночь, он все равно, вслед за остальными, вскрикнул от неожиданности, когда раздались двенадцать ударов, столь же решительных, сколь безжалостных и неповторимых. И в ту же минуту весь город возвестил посредством бесчисленных звуковых и световых устройств, что наступило двенадцать ночи 1990 года. Небо наполнилось грохотом и вспышками. И когда вопль, подхваченный десятью миллионами глоток, стал смахивать на приступ вселенской истерии, Хуан вновь почувствовал, что просто задыхается от отчаяния, от почти полной безысходности. Завершался очередной год, а он все еще не нашел дверь и не смог внушить остальным, насколько важно ее найти. Так что шум, производимый обитателями дома и городом в целом, воспринимался Хуаном вовсе не как проявление радости, а как крик отчаяния, упрека, адресованного, разумеется, ему, швейцару. Взглянув еще раз на свое отражение в огромном зеркале lobby: начищенная униформа, позолоченные пуговицы, цилиндр, белые перчатки, — Хуан с ужасом понял: никакой он не спаситель, а шут, мальчик на побегушках в нелепой круговерти жизни. Распоследний из лакеев! Вечно что-то там такое корчит из себя, рассыпается в притворных любезностях — и все под дудку людей, которые воображают, что раз они в состоянии заплатить швейцару, то можно уже задирать нос к потолку.
И тогда Хуан сказал себе — он уже принялся бормотать свой монолог — если все обстоит именно так (как в тот момент ему представлялось), если не существует ничего другого, иной цели, как то и дело открывать и закрывать двери, для того чтобы люди входили и заходили из никуда в никуда, — какой тогда смысл продолжать исполнять свои обязанности? Какой смысл продолжать жить? Вот сейчас, — он говорил уже громко, — я поднимусь их поздравить, выпью за их здоровье, они похлопают меня по плечу и даже украдкой, якобы великодушно пожмут руку.
— Нет! — крикнул он себе в ответ так громко, что, если гости и жильцы его и не услышали, так просто потому что шум, который в тот момент производили они сами, стал просто оглушительным.
И прямо тут же, рядом с входной стеклянной дверью швейцар скинул униформу, снял перчатки и цилиндр и, надев свою выходную одежду, хранившуюся в специально отведенном чуланчике, достигнув либо мучительного просветления, либо абсолютного безумия, решил покинуть не только это здание, не только этот город, но, по примеру Мэри Авилес, вообще вселенную. «Исчезну и дело с концом, по крайней мере не буду одним из тех, кто толкает, как заведенный, это колесо, которое никуда не катится…». Позади остался мир, «в который я не хочу возвращаться, ни даже вспоминать о нем». Тем не менее уже другая реальность тоже была для него миром, который требовалось изменить, чтобы сделать пригодной для жизни. И если он не мог выносить то, что покинул (хотя, вопреки себе самому, не мог также и забыть), совершенно очевидно и то, что он не мог оставаться и в той реальности, которую нашел. А если ничего здесь не может измениться в соответствии с моими желаниями, размышлял он по-прежнему вслух и уже направляясь к выходу, куда же мне податься. Какой смысл в том, чтобы находиться здесь или там, или в любом другом месте…
— Добрый вечер, — произнес вдруг женский голос, раздавшийся из лифта, — добрый вечер, — опять произнес голос, и вновь по-английски с британским акцентом, на этот раз немного громче, из-за чего Хуану ничего не оставалось, как обернуться, чтобы ответить на приветствие.
Однако в открытых дверях лифта он никого не увидел кроме Клеопатры, знаменитой египетской собаки, принадлежащей семейству Уарремов. Двигаясь с большой осторожностью, животное приблизилось к швейцару и вновь поздоровалось с ним на безупречном английском. А поскольку Хуан все никак не мог оправиться от изумления, собака добавила:
— Надеюсь, тебя не удивляет, что я разговариваю, а то я обиделась бы не на шутку.
— Нет-нет, конечно. Нисколько, — промямлил Хуан, еще больше растерявшись.
— Хорошо, — продолжала Клеопатра. — Сейчас у нас мало времени. Я выскользнула из квартиры, воспользовавшись праздничной суматохой, но меня вот-вот начнут искать. — Тут необычная собака указала глазами наверх. — Поэтому наша беседа должна быть краткой. Я слышала твои слова и твои крики. Они, — Клеопатра вновь бросила взгляд на потолок, — к счастью, ничего не слышали… Послушай: я и группа друзей хотим с тобой поговорить. Это важно. Все устроено так, чтобы мы могли встретиться завтра утром в десять часов в подвале. А сейчас забери униформу и деньги и отправляйся отдыхать. Запомни: завтра утром в подвале. Прощай.
Она быстро, но не теряя важности, вернулась в лифт и уехала.
Швейцар смотрел ей вслед со смесью изумления и восторга.
Затем натянул униформу, спрятал деньги и отправился восвояси в свою комнату на другом конце города.
Сделаем остановку в нашем повествовании, чтобы предупредить читателя: если он в глубине души надеется получить какое-либо рациональное или научное (или, как их еще там называют) толкование поступка Клеопатры и ее способностей, то мы, забегая вперед, советуем ему не питать на этот счет ни малейших иллюзий. Причина, по которой мы не можем дать никакого объяснения рассказываемым событиям и тем, которые вот-вот произойдут, очень проста: у нас нет объяснения. Мы ограничиваемся, как мы уже сказали, тем, что описываем события так, как они происходили. Не забудьте, мы об этом уже говорили, — нас миллион человек. Таким образом, мы собрали в представленной здесь хронике или свидетельстве, все, что мы видели, читали, слышали или уловили включая даже душевные состояния нашего главного героя, швейцара. Душевные состояния, исходя из наших сообщений, расшифровали наши психологи (между прочим, самые лучшие в Америке). Но мы ни за что не стали бы прибегать к фантастическим или псевдонаучным рассуждениям, которые просто-напросто не понимаем.