Наше намерение, помимо других очень важных, о которых мы еще скажем, — письменно изложить историю Хуана-швейцара в надежде, что найдутся люди, не столь неудачливые, как мы, которые смогут ее понять.
Наверное, нет необходимости напоминать будущему интерпретатору, что, пусть и трудно было, но мы из принципа предпочли изложить данную историю по-испански, хотя языком почти всех диалогов, монологов, магнитофонных записей, записок, интервью и других документов в оригинале, разумеется, является английский.
Пока даже нашим горестям не обойтись без иностранного языка.
Дверь
А какой такой она будет — эта дверь? Хотя важна не сама по себе дверь, а готовность переступить ее порог и то, что нас ждет впереди. Что же касается ее вида — вида двери, то при одном только взгляде на нее пришедший преодолеет нерешительность. Может, она имеет вид раскрашенной резной башни, над которой потрудились сами ангелы? А может, это великолепные двери дворца? Величественный портал собора? Или тонкая, почти невидимая завеса, которую дано обнаружить лишь избранным? Дверь, к которой радостно кинется Рой Фридман, сбросив у входа тяжелый груз карамели и леденцов, а вслед за ним и Джозеф Фридман, наконец-то улыбаясь беззубым ртом. Дверь. Дверь, в которую шагнет трезвая, как стеклышко, Бренда Хилл, а Скарлетт Рейнольдс, не успев переступить порог, забудет и думать о своих капиталах и о тряпичной собаке. В эту дверь войдут, представлялось Хуану, и умиротворенные Оскары, и даже шумное семейство Пьетри, и Стефен Уаррем, дружески болтая с Артуром Макадамом. Перед этой дверью внезапно воскреснет сеньор Скириус и, зачарованный подобным изобретением-дверью, отважится войти. Даже Касандра Левинсон, ступив на порог, признает несостоятельность своего антигуманного учения и шагнет вперед, решив начать жизнь сначала. А Джон Локпес войдет в дверь боком, не коснувшись ее, осознав абсурдность своего воинствующего фанатизма. Дверь будет единственной для Мэри Авилес, которая подмигнет швейцару, приглашая войти вместе… Но какой будет дверь? Как она будет отделана? Мрамором? Резьбой? Чеканкой? Росписью? Слоновой костью? Скульптурой? Дверь, дверь. Узорчатая дверь? Парящая в воздухе? Квадратная или круглая? Легкая или величественная? Дверь, дверь. Простой деревянный окоем? Выпуклая и четкая структура? Просвет между облаков? Или небольшой пролом в стене?… Да, дверь, единственная в своем роде дверь. Ну, хорошо, войдешь — и что дальше?
Вторая часть
А вот теперь мы подобрались к самому щекотливому пункту нашей работы, в которой мы опираемся, как уже неоднократно говорилось, на показания наших сторонников и записки швейцара. Признаться, мы не больно-таки сильны по части стиля, чтобы сделать рассказанную историю более правдоподобной и не умалить ее фантастическую, на первый взгляд, составляющую, без которой здесь не обойтись.
Разумеется, как только мы столкнулись с трудностями в отношении литературной композиции, что вполне естественно для людей, чей род занятий не связан непосредственно с литературой, кое-кто поставил нам в упрек (даже в письменном виде), что наш коллектив, объединивший людей, не сведущих в данной области, хотя и избранный большинством, взялся за такую работу. Между тем как у нас под рукой имеются отдельные индивидуумы, являющиеся настоящими писателями или претендующие на это звание, которые наверняка справились бы с подобной задачей получше нас.
«Почему бы, — вопрошает нас вечно недовольное меньшинство, существующее в любом свободном сообществе, — не прибегнуть к помощи какого-нибудь Гильермо Кабрера Инфанте, Эберто Падильи, Северо Сардуя или Рейнальдо Аренаса, более поднаторевших в делах такого рода? Зачем, — пристают к нам эти назойливые критиканы, — соваться не в свое дело или лезть в чужой монастырь со своим уставом, тогда как здесь, в изгнании, у нас есть настоящие специалисты?»
Причина крайне проста. Под пером Гильермо Кабрера Инфанте настоящее повествование утратило бы свой смысл и превратилось бы в своего рода прибаутку, паясничанье или лингвистическую забаву, перегруженную более или менее простодушными вольностями. Эберто Падилья использует каждую строчку, чтобы выставить напоказ свое гипертрофированное «я», и в результате вместо злоключений нашего швейцара текст представлял бы собой что-то вроде самовосхваления писателя, в котором он сам же — неизменно от первого лица и на первом плане — не позволил бы блеснуть даже самой малой букашке. А здесь даже букашки играют свою роль, как мы убедимся в дальнейшем. Что касается Рейнальдо Аренаса, то его явно выраженный, навязчивый и достойный порицания гомосексуализм способен отложить отпечаток на какой угодно текст или ситуацию, затемняя объективность истории, которая никоим образом не претендует на описание случая сексуального отклонения. Вместе с тем, если бы мы склонились в пользу Сардуя, то он развел бы тут необарочные турусы на колесах, в которых сам черт ногу сломит. Так что при всей нашей неопытности мы вынуждены действовать на свой страх и риск.
Остаток ночи 31 декабря 1990 года наш швейцар провел в своей комнате, не смыкая глаз. Ему не верилось, что он слышал, как собака разговаривала. Так что, хотя — как мы только что упомянули, — он и не спал, наутро ему показалось, что все произошедшее ему приснилось. И чтобы убедиться, что так оно и было, он вернулся в здание, в котором работал, и ровно в десять спустился в подвал, не переставая надеяться, что там окажется пусто.
Несмотря на то что он пришел вовремя, его уже поджидали все животные, живущие в доме и его окрестностях. При появлении Хуана на мгновение воцарилось молчание, прерванное Клеопатрой, которая, обращаясь к гостю, сказала:
— Не думаю, что есть необходимость представлять тебе моих друзей, со многими ты уже знаком, с другими очень скоро познакомишься. К тому же у нас времени в обрез, и мы должны с толком его использовать. Причина, по которой мы тебя пригласили на собрание, следующая: все мы обратили внимание на то, что ты обеспокоен судьбой людей, живущих в этом здании, но мы ни разу не заметили с твоей стороны такого же интереса по отношению к нам…
— Ни такого же, ни никакого, — тотчас же перебила ее кошка Бренды Хилл, вздыбив шерсть.
— Вот не сказала бы, — вмешалась собачонка, принадлежавшая сеньору Локпесу, — он несколько раз гладил меня по хребту.
— По хребту! Ты столь низко пала, что соглашаешься с тем, что у тебя хребет, тогда как у них — спина? — резко оборвала ее кошка Бренды Хилл.
И поскольку другие животные хотели присоединиться к дискуссии, Клеопатра громким лаем призвала их к порядку и, обращаясь к швейцару, продолжала:
— Надеюсь, тебя не очень удивляет, что мои друзья, как и я, разговаривают на том же языке, что и ты. Мы это делаем, разумеется, для того чтобы ты мог нас понять, в остальное же время мы пользуемся как из принципа, так из соображений безопасности нашим собственным языком, который, надеюсь, ты скоро освоишь. Однако вернемся к цели нашего небезопасного собрания. Мы хотим, чтобы до тебя дошло, что ни один из тех, о ком ты столько печешься, не понял ни слова; более того, они тебя не слушали и даже думают, как выкинуть тебя отсюда.
— Уже не думают, — поправила ее одна из пяти собачек чихуахуа, проживавших в доме у Пьетри, освобождаясь от индивидуальных наушников. — Уже все решено, я слышала, как об этом говорил управляющий.
— Ах вот как! — удивилась Клеопатра. — Значит, у нас еще меньше времени, чем мы думали.
— Вообще нет времени! У нас вообще нет времени! — в один голос заявили все пять собачек чихуахуа.
Затем вновь надели индивидуальные наушники и в такт залаяли, не переставая подтанцовывать, в силу чего Клеопатра, грозно рыча, призвала их к порядку.
— Наше предложение заключается в следующем, — продолжала египетская собака, обращаясь к швейцару, — во-первых, чтобы ты нас выслушал, затем, чтобы поразмыслил и, наконец, присоединился к нам.
Слова Клеопатры все поддержали энергичным согласием, basement (извините, подвал) огласился рычанием, мяуканьем, писком и лаем одобрения.