— Я боюсь, очень боюсь, страшно боюсь. На самом деле просто умираю от страха. Точно, я полумертв. Но я также уверен, что кабы не страх, быть мне не полумертвым, а точно мертвым. То есть, я сам бы себя убил, потому что страх — единственное, благодаря чему мы живы. Смысл жизни заключается ни в чем другом, как в страхе. Мы боимся смерти, потому что смерть — всего лишь большой страх, что-то вроде главного страха, всем страхам страх. Что, еще вызывает к жизни храбрецов, как не страх? Однако страх направлен не против конкретного врага, а против всего. Катится камень — и нас убивает, раздается выстрел — и разносит меня в клочья, появляется волк — и я в его пасти, едет машина — и я под ее колесами, пробую по ошибке ядовитую траву — и падаю замертво, блуждаю в пустыне — и умираю от жажды, забираюсь в бездонную нору — и погибаю от удушья, падаю в колодец — и захлебываюсь, среди бела дня становлюсь добычей ястреба, ночью меня подкарауливает сова… Страх! Страх! Страх! Стены мира возведены из страха. И самое грустное — то, что мир существует, потому что существует страх. Мир потому и мир, что это всего лишь зона страха. И тот, кто этого не понимает, погибает. Все в заговоре против нас. Все нам враги. И в то же время все в заговоре против всего. В таком мире, а он единственный, который есть, нас спасает только недоверие, то есть страх. Всегда оказывается, что тот, кто спасся, и есть самый трусливый. — На какое-то мгновение кролик замолчал, потому что все его тело сотрясалось от противонаправленных и независимых друг от друга судорог: то есть разные части его тела дрожали по отдельности, словно сам страх не давал зверьку дрожать, так сказать, организованно. Так что одна лапа сотрясалась в направлении, противоположном другой, живот втягивался и раздувался, один глаз непрерывно открывался и закрывался, в то время как другой застыл, одно ухо вертелось во всевозможных направлениях, а другое — встало торчком. Наконец, кое-как оправившись, он возобновил свое выступление, не переставая совершать небольшие прыжки, время от времени вскрикивая и затравленно оглядываясь по сторонам. — То, что мы делаем, крайне опасно. Находиться здесь крайне опасно. Швейцару это известно не меньше, чем мне, и он дрожит, как и я или даже больше меня. Кое-что вы не видите, а я вижу, потому что страх обостряет мое зрение. Наше собрание — в действительности подстава. Наверняка нас привели сюда, чтобы переловить, «как кроликов», если использовать до боли известное мне выражение. Не лучше ли прямо сейчас вернуться обратно или броситься врассыпную? Кто есть кто? Этого никто не знает. Ради Бога, давайте поскорее отыщем место, где мы сможем отрыть много нор. Где бы мы ни жили, давайте рыть норы, норы, норы. Укроемся в них на ночь. Опрометью выскочим на следующий день. И опять будем рыть норы, норы, норы. Конечно, рыть норы тоже крайне опасно. Мы можем столкнуться со всевозможными подземными существами, всегда готовыми проглотить нас. А, оказавшись в норе, разве мы практически не становимся пленниками? Достаточно только заткнуть входное отверстие и мы там погибнем. Надо быть очень внимательными, крайне внимательными, в высшей степени внимательными. Держать глаза широко открытыми, ухо востро, лапы — готовыми к тому, чтобы юркнуть в нору или выскочить из нее. Потому что не забывайте, в жизни все сводится к тому, чтобы уметь юркнуть в укрытие. И сеньор швейцар меня поддержит. Более того, я бы мог утверждать, если бы так не боялся возражений, что швейцар и я — одно и то же существо, но человек или животное? Страх мешает мне определить. Чем он занят, как не меняет нору, выбирается из одной норы и влезает в другую? Чем заняты все люди, как не отрыванием всякий раз новой норы, они выбираются из одних нор и укрываются в других? Норы, состоящие из многих нор, из тысячи маленьких норок. Норки, чтобы спать, норки, чтобы мыться, норки, чтобы складывать одежду, норки, чтобы хранить еду, норки, чтобы прятать драгоценности или чтобы надежно припрятать деньги. Норки, несомненно, отрытые из страха. Посмотрите на их города: норы, которые умножает непрекращающийся страх. Норы со звонками и сиренами, ловушками, полицейскими и швейцарами. Наш швейцар — швейцар при норах. Наш швейцар — швейцар страха. Если бы не страх, для чего существовал бы швейцар? Однако швейцар существует, и я существую, это очевидно, не так ли? А если мы существуем, так потому что существует страх, и из-за него мы желаем иметь собственную нору, по возможности, конечно, надежную, потому что нет ничего надежного. Тем не менее нору, нору, нору, в которой, пусть и полные страха, мы бы могли изредка передохнуть. Умеете ли вы рыть норы? Если не умеете, вы пропали. Потому что если у вас есть только страх, но нет норы, тогда действительно вам нет спасения… На самом деле я думаю, что даже с норой нам нет спасения! Однако давайте рыть норы! Начнем рыть норы, норы, норы! Прямо сейчас!
Тут кролик, не переставая дрожать, хотел наглядно продемонстрировать, как роется нора, но его зубы и когти натолкнулись на цементный пол.
Кролик испуганно взвизгнул.
— Вот видите, — закричал он, почти умирая от потрясения, — мы в ловушке. Это же клетка. Мы попались! Как страшно! — И издав еще более пронзительный визг, вновь спрятался в шерсти медведя.
Однако медведь, которому как раз выпал черед выступать, стал на лапы и вытряхнул его. Тогда кролик, объятый паникой, начал вопить, чтобы его не убивали, что он берет все свои слова обратно, чтобы не обращали на его выступление никакого внимания, что он любитель приврать и что он готов сделать что угодно, лишь бы ему не отрезали голову и позволили выйти отсюда немедленно. А так как никто не обращал на него никакого внимания, кролик углядел в таком поведении заговор с целью его прикончить, из-за чего, испугавшись еще сильнее, вскарабкался по ногам швейцара и затих в его пиджаке. Швейцар погладил его, и кролик завизжал. Успокоившись, — швейцар так и продолжал его гладить — он осмелился высунуть голову и проговорил:
— Вот видите, мы со швейцаром едины в своем мнении.
Однако тут же, опасаясь возможных последствий своих слов, юркнул Хуану под униформу.
Медведь начал свою речь все с той же мухой под носом: она выступала сразу за ним, и из-за холода в подвале ей приходилось без конца кружить перед мордой зверя, чтобы согреваться его дыханием.
— Прежде всего, — заговорил медведь, — я должен внести ясность, а то вдруг вы не в курсе относительно моего настоящего цвета: он вовсе не черный. Я белый медведь, без единого пятнышка. Я подвергся многим тяжким оскорблениям, — из уважения к высокому собранию не стану перечислять их все. Одно из них — меня перекрасили в черный цвет по прихоти моей хозяйки, сеньоры Левинсон, с которой, помимо всего прочего — вот беда-то — я вынужден совокупляться. — Тут медведь состроил гримасу отвращения и закрыл лапами глаза от стыда. — Я приличный медведь и потому испытываю отвращение к любым сексуальным отношениям, выходящим за рамки моей собственной семьи. Кроме того, тело сеньоры Левинсон покрыто веснушками, пятнами, расширенными венами, и это тихий ужас…
— Ладно тебе, не строй из себя невинного ангелочка, — язвительно бросила белка, — я-то видела, сидя на дереве, как ты все время пялишься на зады проходящих мимо женщин.
— Поклеп, — ответил медведь. — Я просто-напросто оглядываю улицу, как поступает любой пленник, готовясь к побегу, хотя бы в мечтах. Но, в общем, я намерен вести речь вовсе не о моих личных несчастьях, а о том, как помочь нашему общему горю. И должен сказать, что мысль о норе, высказанная сеньором кроликом, меня привлекает, как, безусловно, должна привлекать и швейцара. Да, я слушал его речь с определенным воодушевлением. Разумеется, нора, в которой мы поселимся, должна быть большой, просторной и служить не временным и случайным пристанищем, а постоянным. О страхе же не может идти и речи. Мы удалимся в свой мир, согласен, но больше не будем чувствовать себя преследуемыми, гонимыми или хотя бы потревоженными присутствием человека, который вечно меняет все к худшему. Чем дальше от нас будет находиться человек, тем лучше, поскольку тогда все наши проблемы останутся далеко позади, так как sublata causa, tollitur effectus.[18] Мне нравится мысль о норе, но как о логове и крепости. Наше дело должно стать бастионом, не уступающим по мощности катапульте, — вздохнул он; его слог становился все пышнее и пышнее, не иначе, как при его крупном теле по-другому ораторствовать невозможно. — Где надлежит находиться этой цитадели? — продолжал медведь с расстановкой. — Как я уже намекал раньше, среди полярных льдов. Почему? Потому что в холодном климате не испортятся наши припасы, а одна из наших насущных потребностей — потребность в еде; там не начнутся эпидемии, которые в другом климате могли бы нас всех скосить, а как раз другое наше главное желание — оставаться здоровыми; там нас не будет беспокоить непрекращающийся шум, который издается в любом другом месте на земном шаре, а нам, помимо всего прочего, хотелось бы покоя. Другими словами, человек не сможет безжалостно нас изводить. Кроме того, мы могли бы зимовать, то есть сладко и безмятежно спать, благодаря чему наш ум становился бы все более острым, как в моем случае, а наше тело — все более сильным, как опять же в моем случае. И я считаю лишним говорить о том, что физическое совершенство и здоровье — необходимые условия, чтобы наслаждаться свободой, хотя stultorum infinitus est nimierus.[19] И потом, какой смысл в свободе, когда обретаешься внутри тощего тела, измученного разными эпидемиями и напастями, которые, естественно, сведут эту свободу к чему-то эфемерному и столь же постылому, что и наша собственная жизнь. Долголетие, как верно заметила сеньора черепаха, — это, безусловно, заслуга и награда, когда живешь на свободе, в противном случае, оно превращается в унижение. И в том, что касается долголетия, я совершенно уверен в поддержке сеньора швейцара, потому что человек — как раз не то существо, которое создано прожить мало лет; наооборот, за некоторыми исключениями, он хочет жить дольше положенного, и не только — он даже после смерти хочет так или иначе сохранить свое присутствие. Отсюда то количество глупостей, которые он нам оставляет в наследство, прежде чем сдаться окончательно. Vae soli![20]