Вместе с тем психиатры решили продолжить то, что они назвали «животным экспериментом над клиническим субъектом» и, хотя у них не представлялось возможности привезти зверей в клинику, они воспользовались записями звуков, издаваемых самыми различными животными. Терапевтический сеанс заключался в том, что швейцара усаживали на стул посреди белого зала, в котором начисто отсутствовали какие-либо предметы, если не считать проводов и других устройств, подключенных к голове пациента и к монитору. Затем в герметически закрытой комнате начинала звучать всевозможная зоологическая тарабарщина. Трели, свист, лай, мяуканье, фырканье, блеянье, жужжание — животные звуки заполняли все пространство, превращая его в настоящие джунгли. Сеансы проходили интенсивно, и на экране возникали тысячи линий, которые тщательно изучались психиатрами.
Иногда во время бредовой звуковой фауны (поскольку ржанию андалузского жеребца предшествовал хрип умирающего кита, пение флоридского пересмешника сменялось стонами гренландского моржа, а затем криками шести австралийских кенгуру во время спаривания) наш швейцар уносился мыслями так далеко, что его путешествие становилось еще одной реальностью в калейдоскопе реальностей, который представляла собой его жизнь. Так Хуан возвращался в прошлое. И что же находил там? Находил самого себя, худого юнца, пытающегося войти в родительский дом, дверь которого закрыта изнутри на щеколду, поскольку как раз в тот день его отец всяческими правдами-неправдами достал свинину, а Хуана, сына, не допустили на ужин. Прильнув к двери, рядом с засовом, он слышал, как отец и мать, со всей силой страсти предавались жеванию. Оставалось лишь ждать, когда они закончат трапезу, чтобы войти в дом и кинуться поспать, или вернуться на улицу под прицелы бдительных взглядов, где рискуешь нарваться на неприятности, потому что ты молод и вдобавок длинноволос — Хуан невольно бросал вызов, отказываясь стричь волосы. Еще дальше, еще дальше (теперь в кабинете ухали антильские филины, и одновременно мычал канадский зебу), еще дальше в прошлое, которое для нас всегда настоящее, можно увидеть, вот он, ребенок, желающий уснуть между ног матери, притиснуться как можно ближе, ближе, а она его бьет… Вперед, все дальше (рыкает лев, и ему вторит крохотная пичуга), в глубь того времени, того прошлого, которого для нас нет, поскольку, хотим мы или нет, мы так и живем в нем, Хуан в отчаянии мечется по берегам своей отчизны — они неусыпно охраняются, — приглядываясь, осторожно стараясь разведать, как можно переплыть море, и представляет, как он летит на огромном голубом воздушном шаре (он собирается надуть его прямо на крыше многоквартирного дома, в котором живет), взмывающем в небо раз и навсегда. Тогда он, наконец, выберется из мест, где все детство и отрочество, вся жизнь на поверку оказалась провалившейся попыткой найти себя в чем-то ином, нежели трудовой лагерь, обязательная военная служба, обязательное дежурство, обязательное заседание, собрание, митинг общественности, обязательная неукоснительная явка. На подобную чепуху он растратил свое единственное богатство, так и не успев им воспользоваться, — свою быстротечную, а потому-то чудесную юность. «Но я ищу, но я ищу, но я чувствую, но я кричу, — тут он начинал говорить все громче, и его голос смешивался с воплями красного ара из Центральной Америки и блеяньем сицилийской козы, — я кричу посреди моря, посреди поля, под водой, бредя по раскаленной набережной, над деревьями или в потоке машин, внутри поезда или под снегом, или над пальмовой рощей, или на песке, сорок дней и ночей открывая и закрывая дверь, я ищу выход. И тогда посмотрим, тогда увидим лошадей и слонов, увидим небеса и балконы, толчею, лианы и пустыни и рака на Луне…». Психиатры все чаще устало переглядывались, абсолютно уверенные в том, что безумие швейцара полное и необъяснимое. Однако, в конце концов, они прибегли к своего рода профессиональной уловке, — разве не загадочен любой случай безумия? На том и закончили сеанс, заглушив на время свою портативную сельву.
Впрочем, нам-то некоторые пассажи речи Хуана — справедливости ради следует отметить — отчасти ясны. Он говорил о необходимости, для нас неизбежной, вернуться в наш мир (необходимость, которую щебетанье, трели, вопли и пение делали несколько более ощутимой). Даже мы, несмотря на многолетнее отсутствие, не перестаем каждую минуту думать о возможном возвращении. Порой кажется, что мы улавливаем или же до нас доходят известия, несомненно обманчивые, о том мире, который мы покинули, в то время как он тонул. Старый друг только что ушел из жизни при неясных обстоятельствах, дальний родственник (заклятый враг) попал в опалу, тот, кого мы ненавидели, теперь заслуживает нашей жалости. Однако все это, хотя и настигает нас, как повторный приступ, мы видим будто сквозь густой туман, который, стоит нам выздороветь, вернуться сюда, где мы живем уже несколько лет, мешает нам понять, существовало ли все пережитое включая самый ад или оно было наваждением, которое мы не в силах забыть и которое постепенно теряет очертания. Даже голоса тех, кто там нас любит, и аплодисменты тех, кто предает, и треск пулемета и предсмертные хрипы тех, кто там погибает, становятся еле различимыми, словно густая пелена отделяет нас от того места, где некогда мы были собой, потому что страдали. А теперь мы боремся за выживание и не являемся собой, потому что не мечтаем. И вот мы снова здесь, в автоматизированном грохоте жизни, которая идет своим чередом, и в которую мы не вписываемся. Костюм, галстук, дипломат, авто, bill (пардон, счет или чек), офис, однако в душе — никогда не исчезающее желание совершить путешествие на юг, на юг, на юг, к самому краю, где граница проходит уже вплотную с кошмаром.
Как только Клеопатра увидела карету «скорой помощи» с санитарами-дзюдоистами, она сразу же догадалась, что Хуана отвезут в психлечебницу, и приказала голубю, белке и крысе отправиться вслед за машиной. Следует пояснить, что с момента отсутствия швейцара собака отставила человеческий язык в сторону и в общении с остальными животными вернулась, как бы мы могли выразиться, к «традиционным методам». Тем не менее нам не составляло труда установить, какой приказ она отдала. Упомянутые животные не только проследовали за машиной до самой психиатрической больницы — громады, примыкающей к госпиталю Бельвю, — но еще и разузнали (как и мы), в какую именно палату определили пациента и какому лечению его подвергают. Следуя указанию Клеопатры, животные практически ежедневно навещали швейцара незаметно для него, а затем докладывали собаке, в каком состоянии он находился.
Похоже, как голубю, так и белке и даже крысе страшно нравилось карабкаться или взлетать на карниз высокого окна, за которым находился швейцар, и вести за ним наблюдение либо через стекло, либо притаившись среди ветвей. Мы даже располагаем фотографиями этих животных, увлеченных своим делом. Однако, несмотря на воодушевление, которое вызывало у них близкое соседство со швейцаром, они ни разу с ним не заговорили — ни на человеческом, ни вообще на каком-либо языке. Судя по всему, задача троицы состояла в том, чтобы вести наблюдение и сообщать об увиденном Клеопатре, по возможности не причиняя лишних неприятностей Хуану, тем более что он уже нажил их предостаточно. Информация, которую получала Клеопатра от посланных животных, была та же самая, что пополнила и наше досье.
«Магнетическое чревовещательство» швейцара самые что ни на есть знающие психиатры объявили «следствием необычной хронической шизофрении».
Очутившись в лечебнице, как казалось, навеки запертым в ее стенах, Хуан общался или попытался общаться кое с кем из находившихся там больных. Вот перед нами истории их болезни за номерами. Мы говорим о «номерах», а не «именах», поскольку при поступлении в больницу больному присваивается номер, который проштамповывается на его униформе. Таким образом, наш швейцар перестал называться Хуаном и должен теперь откликаться на номер 23666017.