Тогда как ел Равиль каждый день.
"Надо всем рассказать, что Муслима хочет извести меня", - решил.
И тут же отказался от открывающейся перспективы: "Засмеют, елки зеленая! Скажут - допился Равиль до дермантина в голове, пора в сумасшедший дом определять".
Кусок в горло лезть перестал.
Никогда на аппетит в части его отсутствия не сетовал. В поле тем более. Как раз время пахоты началось. На свежем воздухе только подавай. К обеду не то что есть - жрать хочется. Волчий голод нападает. Вылезет Равиль из трактора, достанет котомку и первым делом сало ищет. Такой у него диетический распорядок. Кто-то непременно салат должен употребить на старте трапезы или стакан сока, Равилю для разгона сало подавай. А как раскочегарится, салом темп поддерживает и точку финишную им же ставит. Поэтому, приступая к еде, для начала полшмата умнет, первый голод утолить, а уж потом к остальным блюдам переходит, заедая каждое все тем же немусульманским деликатесом...
Все привычки прахом пошли после убийственной угрозы. Стоит занести в поле нетерпеливый нож над вожделенным куском, мысль резанет: "А вдруг яд?"
"Как сало можно отравить? - сам себе удивится и тут же поставит крест на сомнениях. - В надрезы для чеснока пипеткой залить, яд впитается, следов не найдешь..."
Как есть после таких предположений? Забросит шмат подальше в кусты.
Собаку привлекал на экспертизу. Пес Прибой всегда вязался с хозяином в поля выезжать. Прежде Равиль не баловал его прогулками. Тут каждый день брать стал. Добрый кусок сала отрежет, бросит и ждет, когда сдыхать начнет. Прибой сожрет и только хвостом виляет: дай еще.
Равиль обрадуется: "Нет яда!". Но сделает жадный надкус и тут же выплюнет. Вдруг Муслима избрала вариант постепенного отравления?
Летит сало в сторону от обеда на радость Прибою.
Суп борщ, данные в поле, сразу выбрасывал. В жидкое тем более добавить яду раз - плюнуть.
Раньше яйца вареные на дух не переносил. С голодухи начал пожирать в больших количествах. Вот уж, считал со злорадством, что нельзя отравить, так яйца. Гарантия железобетонная. Но однажды, после того как, давясь всухомятку, зажевал четыре штуки, остолбенел: можно шприцом закачать какой-нибудь мышьяк или кураре.
Бросил трактор в борозде, побежал скорлупу собирать, отверстия искать. Так и сяк обсмотрел каждый кусочек. Вроде нет ничего. Но глазам уже доверяй да проверяй. Дальнозоркость подступила. Очки, конечно, с этой пьянкой завести некогда. Принялся на продутие скорлупу проверять. К губам вплотную поднесет и пыжится - дует.
Не успел докончить исследования, живот будто ножами изнутри резануло... Ложись и помирай. "Ну, сволочь, елки зеленая! Ну, гадина! - начал крыть Муслиму. - Отравила!"
И давай из себя изгонять съеденное.
Дома тоже не еда. Муслима, как суп разливать, норовит собой кастрюлю загородить. Не уследишь, подсыпала чего или нет в тарелку? Одна надежда, дети не доедят, тогда Равиль подчищает за ними.
- Папка жадный, - малыши говорят, - свое не ест, а наше.
Будешь жадным.
Бывало, Муслиму попросит:
- Поешь со мной.
По молодости часто из одной тарелки хлебали.
- Делать мне нечего, рассиживаться с тобой! Ты что ли корову доить будешь?
Молоко Равиль пил. Когда-то в детстве с сестрой белены объелись, молоком их отпоили. С того времени на своей шкуре знал - продукт противоядный. И с той же поры воротило от него. А тут начал употреблять. Чуть сердце кольнуло, печень вякнула, в животе заурчало, в ухе стрельнуло, в глазу зачесалось - смертным потом обольется: "НАЧАЛОСЬ!" - и бежит молоком наливаться, пока обратно не пойдет.
Как назло, калыма не было. Готов был работать за тарелку супа. Но никто не звал. И голодное время на дворе. Летом где грибы в лесу, где огурцы в огороде. Можно зазевавшегося гуся за селом поймать. А тут весна, не будешь ведь кору березовую жевать!
Отощал Равиль, ветром шатает. И состояние угнетенное - смурной ходит.
- Заболел? - мужики спрашивают. - Не знаешь, чем лечатся от всех болезней?
Лучше вас знает. Организм волком воет, просит лекарства ударную дозу: бутылку одну-другую употребить. Да жить больше хочется. В пьяном виде, без бдительности, проще пареной репы яд съесть.
Неделю Равиль в рот самогонки и другой сивухосодержащей продукции не берет, вторую... Вот уже месяц ни в одном глазу, второй...
Однажды не выдержал, спросил Муслиму:
- Неужели рука не дрогнет отравить? Пятнадцать лет вместе. Четверо детей.
- Ты-то все пятнадцать уразу справляешь, а я как прокаженная? Света белого не вижу!
- Ладно врать, елки зеленая, скажи попугать решила с отравлением?
Муслима нырнула в сени, вернулась с пузырьком, на которой рукописная этикетка "Яд".
- О! Я тоже могу так накарябать, - сделал веселое лицо Равиль, - и череп с костями пририсовать для страху!
- Плеснуть в чаек!
- Ты че! - испуганно накрыл чашку. - Вылей сейчас же в помойное ведро, чтобы духу в доме не было! Еще дети найдут.
- Не найдут, - снова унырнула в сени Муслима.
Равиль по-прежнему не пьет и время от времени столбом застывает: "Неужто взаправду сможет отравить?"
...А Муслима и сама не знает.
АБРИКОСЫ В "ТАЁЖНОМ"
На похоронах Геннадия Крючкова, воина пожарной службы, в процессе поминок изрядно выпивший пожарный Иван Троян поколотил не более трезвого следователя Николая Мещерякова.
- Крючков всю дорогу издевался над тобой, - нелестно об умершем отозвался следователь.
- Шутил Генаха, - защитил дружка Иван. - Любил, царствие небесное, это дело. Веселый, стервец, был. Не ныл, как ты всю дорогу: "Жена-поганка, денег нет, гнием в этой дыре". Жил весело и помер - не стонал, не охал. А ведь знал, что недолго протянет.
- Ага, шутил, особенно когда ты яйца в бочку засунул. И сидел дураком набитым.
После этого Троян поколотил следователя. Омрачил под окнами дома умершего поминки. Крепко поколотил. Два зуба выбил.
На следующий день на кладбище винился перед Крючковым: "Прости, Генаха, не сдержался".
Перед Мещеряковым пришлось принародно извиняться. До начальства дошла информация о драке... Мещеряков, похоже, и настучал. Крупными неприятностями запахло...
Парочка Крючков и Троян была сладкая, с перцем. Перец доставался Ивану. Лет десять они в пожарной части районного села Большой Улуй не разлей вода корешковали. Крючков не поднялся по служебной лестнице выше старшего сержанта, Троян носил погоны со звездочками. Махонькими. По чуть-чуть увеличивая созвездие.
Несмотря на разрыв в звании, Крючков не переставал разыгрывать Трояна. Большой был мастак по части шуток. Голова постоянно переваривала задачу, как бы повеселиться за счет дружка.
Прав был побитый на похоронах: к разряду безобидных шутки не относились.
В те времена, откуда берет начало наше повествование, пожарные дежурили в милиции. Подсобляли правоохранительным сотрудникам, с которыми состояли в одном ведомстве, в борьбе с преступностью. Последняя, естественно, присутствовала в селе, но не в таких размерах, чтобы пожарным приходилось постоянно активно включаться в единоборство. Чаще на дежурствах сидели и спали в резерве главного командования. Генаха разнообразил сидение и лежание.
Как-то ночью Иван расположился подремать на столе, намереваясь с наибольшей личной выгодой использовать служебное время. Уснул крепко, без сновидений. Генаха не стал тратить ночь впустую. Че зря спать, когда можно веселуху устроить. Вооружился иголкой, ниткой и тихонько принялся за первый этап развлекательного мероприятия. Вначале пришил одну штанину Ивана к другой. Осознавал, что данное рукоделие небезопасно. Если спросонья пришиваемый лягнется, то можно в глаз сапогом получить. Иван на посту спал в полном обмундировании.