— Не дрыхни ты, дохлятина!
На фельдкурата внезапно нашёл припадок меланхолии, и он начал проливать слёзы, выпытывая у Швейка, была ли у того мать.
— Одинок я, братцы, на этом свете, — голосил он, — защитите, приласкайте меня!
— Не срамись, — вразумлял его Швейк, — перестань, а то каждый скажет, что ты нализался.
— Я ничего не пил, братец, — ответил фельдкурат. — Я же совершенно трезвый!
Он вдруг приподнялся и отдал честь:
— Ich melde gehorsam, Herr Oberst, ich bin besoffen[5].
— …Я — свинья! — повторил он раз десять с полной отчаяния откровенностью.
И, обращаясь к Швейку, стал клянчить:
— Вышвырните меня из автомобиля. Зачем вы меня с собой везёте?
Потом уселся и забормотал:
— В сиянии месяца златого… Вы верите в бессмертие души, господин капитан? Может ли лошадь попасть на небо?
Он громко засмеялся, но уже через минуту впал в апатию и, с грустью глядя на Швейка, произнёс:
— Позвольте, сударь, я вас уже где-то видел. Не были ли вы в Вене? Я помню вас по семинарии.
Затем он решил слегка развлечься декламацией латинских стихов:
— Aurea prima sata est aetas, que vindice nullo[6]…
— Дальше не выходит, — сказал он. — Выкиньте меня вон. Почему вы не хотите меня выкинуть? Со мной ничего не случится… Я сейчас упаду носом, — заявил он решительно. — Сударь! Дорогой друг, — продолжал он умоляющим тоном, — дайте мне подзатыльник!
— Один или несколько? — осведомился Швейк.
— Два.
— На!
Фельдкурат считал получаемые подзатыльники вслух, блаженно улыбаясь.
— Это очень хорошо помогают пищеварению, — сказал он. — Дайте мне теперь по морде…
— Признателен сердечно! — воскликнул он, когда Швейк немедленно исполнил его желание. — Я вполне доволен. Теперь разорвите мне, пожалуйста, жилетку.
Он проявлял самые разнообразные желания. Хотел, чтобы Швейк вывихнул ему ногу, чтобы немного придушил, чтобы остриг ему ногти, вырвал передние зубы. Проявил страстное стремление к мученичеству, требуя, чтобы ему оторвали голову и в мешке бросили во Влтаву[7].
— Мне бы звёздочки вокруг головы были к лицу. Мне бы штучек десять.
Затем он завёл разговор о скачках, но скоро перешёл на балет, на котором тоже недолго задержался.
— Чардаш танцуете? — спросил он Швейка. — Знаете «Танец медведя»? Этак вот…
Он хотел подпрыгнуть и упал на Швейка. Тот надавал ему тумаков и уложил на сиденье.
— Мне чего-то хочется, — произнёс фельдкурат, — но я не знаю, чего. Не знаете ли, чего мне хочется?
И он повесил голову в полной покорности судьбе.
— Что мне до того, что мне хочется! — строго сказал он вдруг. — И вам, сударь, до этого нет никакого дела! Я с вами не знаком. Как вы осмеливаетесь так пристально смотреть на меня?.. Умеете фехтовать?
Он перешёл в наступление и сделал попытку спихнуть Швейка с сиденья. Потом, когда Швейк успокоил его, без стеснения давая почувствовать ему своё физическое превосходство, фельдкурат осведомился:
— Сегодня у нас понедельник или пятница?
Он полюбопытствовал также, что теперь — декабрь или июль, и вообще проявил недюжинное дарование в задавании самых разнообразных вопросов.
— Вы женаты? Любите горгонзолу?[8] А клопы водятся у вас в доме? Как вообще поживаете? Была ли у вашей собаки чума?
Потом пустился в откровенность: рассказал, что он не заплатил за верховые сапоги, хлыст и седло, что несколько лет тому назад у него был триппер, и он лечил его марганцовокислым кали.
— Термосом, — продолжал он, забыв, о чём говорил за минуту до этого, — называется сосуд, который сохраняет еду или напиток в первоначальной температуре… Как ваше мнение, коллега, какая из игр справедливее: «фербл» или «двадцать одно»?.. Ей-богу, я тебя уже где-то видел! — воскликнул он, покушаясь обнять Швейка и облобызать его своим слюнявым ртом. — Мы ведь вместе ходили в школу… Ты — славный парень! — говорил он нежно, гладя свою собственную ногу. — Как ты, однако, вырос за то время, что я тебя не видал! Когда я вижу тебя, я забываю о всех пережитых страданиях.
6
Первым был золотой век, когда без всякого принуждения… (Из «Метаморфоз» римского поэта Овидия).
7
Здесь фельдкурат имеет в виду церковную легенду о католическом святом Яне Непомуцком, голова которого, как говорит легенда, после казни была зашита в мешок и брошена во Влтаву.