Шло время, приданое младенца множилось, а синьорина Эстер становилась все больше – мне даже казалось, что она распухала на глазах, причем распухала как-то нездорово. Повитуха ворчала, и даже доктор слегка тревожился, однако по-прежнему не позволял маркизе вставать с постели.
Близился предполагаемый день родов. Синьор Артонези каждый день навещал дочь и домой возвращался мрачнее тучи. Я согласилась оставаться ночевать на вилле, в гардеробной, примыкавшей к спальне маркизы. Ее муж переехал в одну из гостевых комнат, но целыми днями просиживал рядом с женой, держа ее за руку, отводя со лба упавшие пряди волос, осторожно целуя, читая вслух газету и без конца повторяя, как хочет наконец воочию увидеть плод их любви и как благодарен ей за этот чудесный подарок. «Жизнь моя, – говорил он, – ты и представить себе не можешь, сколь сильно я восхищаюсь твоим мужеством, терпением и силой духа. Как бы я жил без тебя, сердце мое? Моя жизнь имеет смысл лишь потому, что есть ты».
Слыша такие слова, его жена вся светилась от удовольствия, забывая и о любом физическом дискомфорте, и о страхе перед неминуемыми родовыми муками, по поводу которых, естественно, испытывала определенную тревогу.
Признаюсь, я боялась за них обоих: слишком уж много слышала историй о неблагополучных родах и теперь не могла выбросить их из головы. Если бы что-то случилось с синьориной Эстер, уверена, маркиз бы этого не пережил: застрелился бы или бросился вниз со скалы, и крошка Адемаро остался бы круглой сиротой. Или, может, тоже умер бы от послеродовых осложнений. Впрочем, так ему было бы лучше, бедняжке, думала я: тогда все трое упокоятся в одной могиле, слившись в едином объятии.
Когда я делалась своими мыслями с приходившей каждый день повитухой, она то посмеивалась над моими фантазиями, а то и сердилась на меня. «Хватит каркать, – говорила она. – Маркиза здорова, все органы у нее в полном порядке. Ну, пострадает немного, без этого никак. Но это та боль, что сразу же забывается, стоит только взять ребеночка на руки». Она объяснила мне, при каких симптомах стоит звать ее немедленно. Доктор же, в свою очередь, заметно сократил свои визиты, так как ему приходилось много времени проводить у постели какого-то важного больного (более важного, чем маркиза) – у того в любой момент мог начаться кризис, который должен был либо убить его, либо помочь выкарабкаться.
«Первые роды всегда долгие, – успокаивал он будущего отца. – Поначалу и повитухи хватит, опыта ей не занимать. А уж она скажет, когда отправить за мной коляску».
Наконец в начале февраля, в четверг, незадолго до рассвета, начались схватки. Я послала конюха за повитухой, и меньше чем через полчаса она уже сидела возле роженицы. «Наберитесь терпения, – сказала она синьорине Эстер и ее мужу, прибежавшему из гостевой комнаты в халате и непричесанным. – Думаю, что этот юный синьор или синьорина не почтит нас своим присутствием до самого вечера, и это если поторопится, иначе дело может занять еще больше времени. Крепитесь, маркиза. Подумайте о том, как хорош широкий проспект воскресным утром, о большом бале-маскараде в переполненном театре, подумайте о том, сколько там людей – и все они родились совершенно одинаковым образом».
Синьорина Эстер сильно страдала, но роды все не собирались заканчиваться. Между двумя волнами схваток повитуха предложила ей поспать, чтобы немного восстановить силы. Маркиза выпроводили из комнаты, чтобы его волнение и постоянное хождение вокруг кровати не тревожили роженицу. Пришло время обеда, а затем и ужина. Повитуха каждый раз спокойно спускалась на кухню поесть, наказав мне не беспокоиться: все равно в ее отсутствие ничего не случится. А уж если я так не хочу уходить, она мне что-нибудь принесет. Но у меня скрутило живот, и я не могла заставить себя проглотить и крошки. Не знаю, как в промежутках между схватками синьорина Эстер находила силы разговаривать и даже смеяться. Она попросила меня открыть шкаф и показать ей крошечные распашонки с пинетками. «Напрасно мы сделали их такими маленькими, – сказала она. – Мне кажется, внутри меня ворочается настоящий гигант и все никак не может найти выход». Она то тяжело дышала, то стонала и закусывала от боли край простыни, а в перерывах между схватками дремала, с криком просыпаясь и сжимая руку повитухи, а потом извинялась за то, что заставила нас волноваться. Несколько раз спрашивала о муже: «Только не говорите ему, как я страдаю», – просила она нас. Тот время от времени стучал в дверь, и, если был момент затишья, повитуха впускала его, в противном же случае кричала: «Подите прочь! Это зрелище не для мужских глаз!»