— Пока не окажется в одночасье у этих самых ворот.
Житников Игнат Ерофеевич призвался на фронт из Архангельской области, из поморов, и было ему больше сорока лет. Он сам напросился в танкисты.
— Быстро бегать я не могу, а вот снаряды подтаскивать, да в ствол пушки отправлять — справлюсь, пожалуй. Силёнкой, да выносливостью природа не обидела, — заявил он на призывном пункте. Так и очутился он в танкистах, сменив несколько танков и два командира. Саюшкин стал у него третьим.
Все члены экипажа годились Житникову в сыновья, в том числе и старший лейтенант Саюшкин, которому месяц назад исполнилось двадцать пять лет. К советам Житникова прислушивались все, включая и командира, если эти советы касались организации фронтового быта. В технические премудрости он носа не совал, потому что в технике не разбирался и большую часть времени оставался молчалив. Однако, иногда этот седоусый и жилистый заряжающий удивлял своих товарищей странными размышлениями, за что и получил прозвище Мудрец. Вот и сейчас он затеял витиеватый разговор, смысл которого сложно было понять с первых слов.
— Ты, Игнат Ерофеевич, как всегда начинаешь напускать туман в наши головы, — насмешливо высказался Голдобин. — Не пойму я тебя.
— А что тут понимать? — бесцветным голосом произнёс Житников, пыхнув самокруткой в очередной раз. — Жизнь человека на войне и гроша ломаного не стоит. Никто не может знать, когда погаснет его парус жизни. А коли так, надо каждую минутку направлять свежий ветер в паруса друг дружки, проживать эти минутки в мире и согласии. А вы, как молодые петухи, наскакиваете один на другого, бьётесь клювами, гордыню свою выпячиваете. К чему всё это? Люди все разные, и умом, и характером, и житейским опытом, но цель у них сейчас должна быть единой: бить фашистов. И точка. А кто из нас тут смелее, да храбрее — швейцар у небесных ворот потом определит.
Игнат Ерофеевич докурил самокрутку до ногтей, затушил её о каблук сапога и затолкал в пыль. Все члены экипажа уткнулись глазами в то место, где под слоем пыли скрылся огарок самокрутки. У них был вид пристыженных учеников. С минуту они молчали.
— Ерофеич, а про какие-такие паруса жизни ты тут нам наплёл? — спросил Голдобин, тряхнув белесым чубом. В его ярко-голубых глазах светилась хитринка. Он не относил на свой счёт слова укора Житникова, потому что никогда не вступал в противоречия ни с кем из танкистов. Был весел и сговорчив.
— Поверье есть у поморов, — не заставил себя ждать с ответом Игнат Ерофеевич. — При рождении ребёнка ангел прикрепляет к его спине тень своих крыльев в виде паруса и отпускает в плавание по широкой реке жизни. Каждый человек волен плыть туда, куда ему заблагорассудится. Только вот парус этот изначально настроен таким образом, чтобы можно было плыть только по прямой линии. Чтобы свернуть в сторону, нужно сперва научиться правильно им управлять. Вот и осваивает такую науку каждый человек по-разному. Кто-то тычется в крутые берега и потом долго карабкается по круче наверх, кто-то попадает в омут и уходит на дно в начале своего пути, а кто-то на протяжении всей жизни плывёт только прямо и никуда не сворачивает. Вот такую притчу услышал я в детстве от своего деда.
— Да-а, любопытная притча, — задумчиво произнёс Голдобин. — Только, Ерофеич, что-то не возьму я в толк, как же правильно поступать со своим парусом? Плыть, куда кривая вынесет, или же почаще дёргать за канаты, чтобы жизнь была прекрасной?
— Этого не дано знать ни одному человеку на земле, — многозначительно заявил пожилой помор. — В познании и есть весь смысл жизни человека.
Пока танкисты рассуждали о смысле жизни, к их позиции подкатила «эмка», из неё выскочил офицер, передал что-то на словах командиру роты и снова укатил в сторону Беленихино.
Капитан Садырин, который остался с ними за комбата, собрал командиров танков и поставил новую задачу.
Через час, отдав почести погибшим в бою танкистам, передав раненых в медсанбат подоспевшей стрелковой части, поредевшая колонна снялась с позиции и двинулась в направлении хутора Калинин. Там было очень горячо…
***
Когда до хутора оставалось совсем небольшое расстояние, Иван через смотровую щель увидел на горизонте большие клубы дыма. Горел хутор. Ещё более мрачная картина предстала перед глазами, когда они подошли ближе.
В северной части большого поля на незначительном удалении друг от друга чадили несколько десятков неподвижно застывших машин с обеих сторон. Между ними неуклюже ползали немецкие и наши танки. Они огрызались вспышками выстрелов, пятились назад, прячась за бронёй чадящих машин, потом снова высовывались, опять стреляли и осторожно выдвигались вперед. Казалось, бой был неуправляемый. Танки, словно кровожадные пауки, рыскали по полю в поисках добычи самостоятельно. Советская артиллерия, которая занимала позиции на окраине хутора была основательно разбита. Искорёженные орудия, задрав в небо стволы или уткнувшись ими в землю замерли в неестественном облике. Всё поле заволокло дымом и было усеяно трупами немецких и советских солдат. Казалось, пехота с обеих сторон была полностью уничтожена. С краю поля, на левом фланге, уцелело около полдесятка советских пушек. Они периодически стреляли по немецким танкам, экономя снаряды.