Разморило. Фляжку припрятал в доме — так опротивел ему холод, что в сени выйти даже на коротенькую минуточку не захотел. И полез на лежанку, прихватив с собой шубу.
Только бы не проспать, не пропустить когда Ирма придёт.
Но всё — таки проспал. Ирма подивилась такому событию, но Микко объяснил: зуб ныл, долго уснуть не мог.
— Вот оно что… А я — то думаю, отчего у тебя изо рта так нехорошо пахнет.
«Вот голова — дырка, надо было сразу как встал рот прополоскать и прополиса пожевать. У Юлерми его много». Хорошо Ирма не отличила запах спиртного перегара от запаха больного зуба.
Весь следующий день просидел дома, не хотелось идти на холод. Даже Ирма вечером обратила на то внимание
— Что ж ты дома сидишь, с ребятами не играешь?
— А нет, ничего. Я лучше дома.
Ирма внимательно посмотрела на него и вздохнула.
— Бедненький ты сиротинушка. Намаялся без дома, по чужим углам скитаться. Недаром говорят: Не о том сирота плачет, что доли нет, а о том, что есть, да горькая.
«Это хорошо, Ирма, что ты так думаешь, значит моё поведение естественно и подозрений не вызывает».
Едва ли не с той поры как узнал Микко, что кино не с настоящей жизни снято, а всё изображают артисты, занимал его вопрос: как они играют? Стараются угадать как бы герой поступил в этой ситуации и потом изображают его? Или себя ставят в ту ситуацию и поступают по своему характеру, как бы они поступили? Теперь он такого вопроса не задавал. Он оказался не только в схожей, но и в более сугубой ситуации. Ему, в отличие от актёра надо не сыграть, а слиться с ролью, пусть на время, но полностью отказаться от себя и до мельчайшей капельки стать тем, кого изображает — не глупым, но и недалёким полусиротой, а может быть и сиротой, незлобивым и не ласковым, не тряпкой, но угодливым и благодарным ко всякому, кто его пригреет и покормит. Иначе провал. А за провалом не свист публики, не порицания критиков в газетах, даже не вонь тухлых яиц и не слизь гнилых помидоров будут ему наказанием, а пытки и мучительная смерть.
На следующую ночь перед выходом почувствовал неудобство в валенке, давит, видимо сбилась портянка. Переобулся. Дошёл до двери — варежки забыл. Вернулся, взял. Вспомнилось как замёрз вчера. Может быть ватные штаны Юлерми надеть? Разделся, померил. Нет, слишком велики. И подозрение может быть: от двора до двора собрался добежать, а чужие ватные штаны надел.
Вот чепуха чепуховская — время уходит, а дело не делается. До сих пор из дома не вышел, а скоро смена часовых.
На ходиках час двадцать. Может быть переждать, после смены пойти? Понял Микко, давно уже понял, что не пускает его на сарай и имя тому, не пускающему — страх. Но не хотел в том признаваться, хотя чувствовал его власть над собой.
Нечто подобное ощутил он осенью сорок первого, когда в третий или в четвертый раз, сейчас уже точно не вспомнить, нужно было идти за линию фронта. Тогда Валерий Борисович почувствовал его состояние и перенёс вывод на несколько дней. Сказал, что это естественно, так бывает и у разведчиков, и у водолазов, и у парашютистов и у многих других, чья работа связана с риском для жизни — первый раз чаще всего проходит без сучка и без задоринки, на интересе. А в один из последующих — стопорит, одолевает необъяснимый страх. У кого это происходит во вторую попытку, а у кого и в пятую. Но бывает, практически, у всех. Но ведь он, Микко, не во второй раз в разведке, и даже не в седьмой, а наверное в двадцать седьмой, если не больше. С сентября сорок первого только и делает, что туда и обратно ходит. И рейды, и стационарное наблюдение, и маршрутная разведка, и связным к партизанам и к подпольщикам ходил.
Поначалу часто выводился, пока фронт не стабилизовался и было много дыр на стыках немецких частей, проходить было легко. Когда немцы остановились и среди ленинградцев началось, если не ликование, то вполне оправданная радость «немец окапывается, значит город штурмовать не будет», для него ситуация осложнилась. Найти прореху в немецких порядках становилось всё сложнее, и он всё реже переходил линию фронта и всё больше времени проводил во вражеском тылу.
«Нашёл время рейды считать да заслугами хвастать! Время уходит», — одёрнул себя Микко.
Вышел во двор, прислушался. Тихо. Надо идти. Дошёл до калитки. «А сколько же сейчас времени? Не нарваться бы на смену…» Вернулся, посмотрел на ходики. Без пятнадцати два. Надо переждать, пока сменят часовых. Присел у окна, назначив выйти через полчаса. Потом добавил ещё пять минут, для гарантии. Нет, хватит трусить, надо идти. Вышел во двор. На небе ни облачка. Надо бы подождать… «Иди, трус…» — приказал себе. Но луна ярко светит, часовой в переулке может увидеть. Лукавство, и он знал, что лукавит, ведь он проверял обзор с места охраны: за трамплином сарая не видно, заслоняет его трамплин. «Совсем раскис, баба!»