Следили за светомаскировкой и вели среди жильцов разъяснительную работу о мерах противопожарной безопасности.
Увы, но от неосторожного обращения с огнём, пожаров в блокадном Ленинграде случалось гораздо больше, чем от вражеских зажигалок. И от халатности, и от неумения, и от беспомощности. Огонь разводили и в буржуйках, и на листах железа или на кирпичах, кто на чём приспосабливался. От таких очагов сухой паркет, выдержанная древесина мебели и одежда вспыхивали легко и быстро. У обессилевших от голода людей, порой не хватало сил не только загасить огонь, но и на голос, позвать на помощь не могли. Погибали в огне сами, с ними выгорали квартиры и этажи, а случалось и полностью дома.
В зиму 41/42 года помогали подбирать на улицах ослабевших, упавших на мостовую или присевших отдохнуть на сугроб и уже не могущих встать. Поднимали, поддерживая вели их в домоуправление, в дворницкие, в квартальный штаб МПВО, в кипятильные, туда, где тепло, где человека отогревали, отпаивали горячим кипяточком, а если были у него с собой карточки, то отоваривали их и подкармливали. Случалось, не было у человека сил идти с улицы даже с помощью ребят, тогда укладывали его на саночки и везли в тепло. Скольких ленинградцев так спасли от верной гибели Степан и его товарищи, одному Богу ведомо.
Умер он, нет, правильнее сказать — погиб, мучительной смертью. Бомба срезала фасад дома на Моховой, в котором он жил на пятом этаже.
Когда осела пыль, внутренности уцелевших квартир открылись будто театральные декорации. С жутким криком катился по полу вспыхнувший от упавшей буржуйки и разгоревшийся факелом человек, докатился до края уцелевшего пола, и упал вниз с последнего этажа. Девчонки из МПВО бросились тушить упавшего, но потушили мертвеца, разбился на смерть.
— Отмучился, сердешный. Будь земля ему пухом.
Женщина в левом крыле пятого этажа с окровавленным лицом не могла встать, ползала по полу привставая и ослеплённая размахивая перед собой руками искала детей.
— Сынок, доченька, где вы? Живы? Отзовитесь…
Те перепуганные цеплялись друг за друга, жались в уцелевший угол и молчали.
— Лежи, гражданка! Не двигайся! Стойте, ребятишки! — Подавали им команды снизу и обнадёживали. — Подождите, снимут вас. Только не шевелитесь!
В правом крыле того же этажа, под Стёпиной квартирой обвалился пол и он повис прижатый за руку к стене торцом толстого бревна, балкой межэтажного перекрытия.
Не сдавался Стёпа. На сколько оставалось слабых блокадных сил барахтался, свободной рукой и ногами цеплялся за бревно и в стену спиной упирался, пытался выкарабкаться на бревно и там дождаться помощи, но сил не хватало и зажатая рука мешала. Сорвался, вскрикнул и повис постанывая, склонив голову вперёд.
— Потерпи, сынок! Потерпи немножечко, лестницу принесут, пожарные подъедут. Снимут тебя! Потерпи!
Отдышался Стёпа, отерпелся от боли и снова принялся цепляться за бревно и царапаться по стене. И опять сорвался, и вскрикнул, на этот раз протяжно, и голова скатилась, повисла на правое плечо. Больше не шевелился. Пока принесли лестницы, связали их и добрались к нему, он уже скончался.
А ослеплённую женщину с детьми сняли пожарные.
Может быть к Вовке Гущину съездить на Советский[33] проспект, или к Дергачёвым на Петроградскую?
Неплохо бы, время быстрее пройдёт. Но это пожелания, не больше. Притомился и на улице холодно да и в трамвае не теплее. И не скоро трамвай дождёшься. Полежит пока здесь, отдохнёт немного, а потом может быть, если не дозвонится, поедет к кому — нибудь из них ночевать.
Сдвинул рядом две скамейки для большей ширины, стал устраиваться. На жёстком лежать не очень — то ласково. На спину не лечь, левый бок тоже болит, на животе неудобно. Полежал немного на правом, что — то не так, неуютно как — то, беспокойно. Ясно что — дверь не видно.
Уже давно за собой заметил — когда садился или ложился, то непроизвольно выбирал такое место, чтоб видны были двери и окна, а спину закрывала глухая стена. Если и не сплошь стена, то хотя бы простенок. Он не думал об этом, такие места избирались сами собой, помимо его воли и мгновенно, как только он входил в помещение, ноги сами вели к такому месту. Если же такого места не оказывалось, страха или иной боязни не возникало, но было чувство неуютности и дискомфорта, лёгкого, но постоянно присутствовавшего беспокойства. Хотелось пересесть на другое, как казалось более удобное место.