– Этого не может быть. Что-то всегда должно быть неясно.
– Неясно – объяснят.
– А если не объяснят?
– Если не объяснят, значит это не неясно, а ясно.
– Как вы сказали?..
– Как слышал.
Охнул, словно уколотый.
Встал со скамейки. Надвинул картуз. Приладил за спиной куль рогожный.
Шагнул. Остановился. Шагнул назад.
– Не ожидал, что вам всё ясно. По виду не скажешь…
– Мне всё ясно. Будь здоров.
– До свидания. Извините… До свидания.
– Пошел. Побежал. "Спросите меня, спросите…" Не на такого напал! Провокатор...
4
Винопивец нацелился хищно:
– Счас я его шугану…
Высунул голову из куста, вопросил сладчайшим голосом:
– Дражайший! Я к вам не являлся в кошмарах?
Присадистый мужчина оторопел на скамейке:
– Нет…
– Не торопитесь с ответом. Вглядитесь в меня. Напрягите память.
– Да нет же, нет!
– Это исправимо. И я сегодня. Безотлагательно! Явлюсь ночью в очередном кошмаре. С нерегулируемым подтекстом.
Застонал:
– Не надо… Не губите!.. Придут потом, скажут: видел неутвержденный кошмар. Без особого на то дозволения…
– Это уж непременно. Кстати, каков ваш этаж?
Но он уходил. Скорым шагом. От возможной погибели.
– Беспозвоночные… – застонал винопивец. – Кишечнополостные… Скушно с вами! Ску-уу-шно!..
Завалился на половик.
Жадно заглотал из бутылки до крайней капли.
Пробежали мимо Двурядкин с Трехрядкиным, обмытые в семи водах, пропаренные и отутюженные, прокричали в запале:
– Рукава не рассучивать...
– Энергию не растрачивать...
– Сверхсрочно…
– Сверхточно…
– И сверхурочно…
Бросил в них пустую бутылку.
– Хотелось дожить в ликованиях, победителем супостатов – помирать будем среди побежденных.
Сказал, укладываясь на половик, в изнурении души и тела:
– Связали узлом меридианы с параллелями, – хрен у них вырвешься…
Захрапел на всю берлогу.
Птица завозилась в кустах. Винопивец всплакнул во сне. Штрудель пригорюнился.
– Опа-ля!.. – вскричал петух. – Прослушка на ветке.
Склюнул, проглотил без труда.
– Что они теперь вызнают?..
Зашевелились кусты.
Пробирался в логово неприметный мужчина со смытым лицом, вновь облеченный доверием. В руке – портфель. В портфеле – звукозаписывающее устройство.
Бормотал в недоумении:
– Сижу. Передаю на пульт. И вдруг – помехи…
– Это не помехи, – объяснил петух, – а шевеление пищи, не более того. В желудочном тракте куриного существа.
– Немедленно! – приказал мужчина. – Возвратить на место.
– Чего?
– Чего взяли.
– А чего мы взяли? – спросил Штрудель.
– Сами знаете.
– Нет у меня, – отмахнулся петух. – И у него нет.
– Отдайте то, чего нет.
Называть микрофон запрещалось по инструкции, и Штрудель с петухом этим воспользовались. Без особой радости.
– Ты прежде скажи, чего хочешь. Тогда, может, и отдадим.
– Издеваетесь?.. – зарыдал мужчина с портфелем. – Да я материально ответственное лицо. С меня вычтут…
– За что?
– За то, чего нет.
– Так нет же.
– Это такое нет – из-за границы выписано! Миллионы затрачены.
Продирался через кусты в обратном направлении, причитал:
– Снова отстранят… Лишат пропитания… Мороженого судака к празднику. Банки болгарских помидоров…
Винопивец шелохнулся на половике, приоткрыл глаз:
– И у меня – прослушка. В дупле зуба. После посещения зубного врача… Тугрик не пожертвуете? Для завершения летального исхода.
Пожертвовали. Даже два.
Подкинул на ладони, вздохнул, затихая:
– Что выпьешь напоследок, с тем и к Богу придешь...
Снова захрапел.
Логово. Лежбище. Берлога. Место последнего упокоения.
– Вот, – подытожил петух. – Истина – она проста, Штрудель. Либо ты в стае, либо тебя нет.
Штрудель пригорюнился. Произнес помимо желания:
– Сказал Фридрих Укушенный отцу своему, Альфреду Выродку: "Взглянул окрест меня — душа моя страданиями человеческими уязвлена стала".
– Это не он сказал, – возразил петух. – Это в иные времена.
– Он тоже. Мне ли не знать?
– Браво, друг мой!
5
Посидели в кустах.
Поглядели друг на друга.
– Между прочим, – сообщил петух, – и я изыскатель. Взмывал на воздушном шаре совместно с Жозефом Луи Гей-Люссаком. Для замера магнитного поля земли. Говорил ему над облаками: раз уж взлетел, убирайся отсюда к чертовой матери! Не послушал меня, ох, не послушал Жозеф Луи…
Штрудель выслушал его, спросил с заминкой:
– Что у нас дальше?
Петух ответил:
– Тюрьма, мой друг, тюрьма.
Просипел, фальшивя:
– И в дальний путь на долгие года…
Штруделю это не понравилось:
– А не мог бы ты? Через нефролепис – птерис…
– Мог бы, да не дозволено. Естественный исторический процесс – наблюдать, не вмешиваясь.
Затюкало на аллее.
Вышел на них человек, ощупывая дорогу палкой.
Вместо головы – кастрюля по самые плечи. С двумя ручками.
– Эй! – позвали из куста. – Тут скамейка. Садись.
Обстукал палкой вокруг себя, уселся, сказал изнутри гулким кастрюльным эхом:
– Благодарствую.
Помолчал.
Они помолчали.
Штрудель спросил осторожно:
– Гражданин. Который под кастрюлей. Случаем не народ?
– Народ, – ответил. – В вынужденном заточении.
– Как же тебя угораздило?
– Жена у меня. В безумствах не насыщаемых. Не перемог – внушение. Еще не перемог – кастрюля с макаронами на голову.
– А где макароны?
– Съел, – ответил кратко.
Оглядели его. Переварили услышанное.
– Снять ее можно?
– Снять нельзя – уши мешают. Да и не нужно.
– Как же ты видишь?
– Чего тут видеть? Глаза бы мои не смотрели!
– Ах! – восхитился петух – Ах-ах!.. И требований к нему – никаких. Какие к кастрюле требования?
– Не скажи, – возразил. – От участия в манифестациях – не освобожден.
Штрудель прошептал:
– Это Железная маска… Не иначе!
– Алюминиевая, – поправил из кастрюли и постучал костяшками пальцев для убедительности. – Работы из-за нее лишился. На закрытом предприятии. Кто ж теперь пустит за проходную?
– А ежели, – предложили, – на пропуск? Фото с кастрюлей?
– Пробовал – не пускают. Нет, говорят, у твоей кастрюли отличительных признаков. Глаз щурят в подозрении: может, это не ты.
Добавил в печали:
– Я от жизни так устал, что смеяться перестал…
Петух его утешил:
– Ф. Д. Честерфилд утверждал: "Никто никогда не слышал, как я смеюсь".
– У него тоже была кастрюля на голове?
– История об этом умалчивает. Известно одно: человеку высокого звания не подобает вульгарное выражение чувств. Ибо смеяться может каждый.
– Не подобает, – согласился из кастрюли. – А хочется.
Набежал женский пикет с плакатами.
Впереди – кобылистая особа.
Выкрикивала – другие повторяли:
– Он меня не уважает...
– Он меня не понимает...
– Он меня не перемогает...
Ходили по кругу, распаленные, взъерошенные, возглашали по команде:
– У каждой есть право...
– На насыщение…
– Ублажение…
– Завершение...
– Вплоть до кастрюли на голову...
Побежали дальше.
Стало тихо.
Лишь всхрапнул винопивец на половике.
Чихнул народ в глубинах кастрюли.
Петух произнес, ни к кому не обращаясь:
– "Похищать чужое удовольствие, домогаясь своего, несправедливо на острове Утопия. Наоборот, отнять что-нибудь у себя самого, чтобы придать другим, есть исключительная обязанность человеколюбия…"