Мы едем домой по вечернему городу. Я стараюсь выбирать те улицы, где нет полицейских, и тащусь настолько медленно, насколько возможно. Тимур в полнейшем восторге, а я словно кукла — внутри один пластик.
Мы заезжаем в наш двор и замечаем одинокий телевизионный фургон у нашего подъезда. Меня озаряет мысль — напрасная, ненужная, вредная — но я упрямо стучу в дверь кабины. Оттуда высовывается заспанное лицо журналиста, а вместе с ним — плотное облако запаха кофе и сигарет. Он трёт глаза и пару минут ничего не понимает, но потом наконец в его глазах загораются искры радости.
— Вот как знал, что не зря тут стою!
— Можете раструбить на весь город, что Майя победила, — отрывисто бросаю я и добавляю. — Больше дежурить вам здесь смысла нет.
Мы с Тимом заходим в подъезд и поднимаемся в душную квартиру. Сын моментально срывается к своим игрушкам, а я медленно оседаю на пол и наконец даю волю своим слезам.
Глава 27
Ночью я безуспешно стараюсь согреться под тонким одеялом. Меня колотит, как в лихорадке. Со мной что-то не то, и, когда я переворачиваюсь на левый бок, взрыв боли заставляет меня заскулить в подушку. Ощущения до того сильные, что становится ясно — там, внутри, что-то не в порядке.
Я наощупь нахожу телефон возле подушки и вызываю скорую. Физическая боль легко вытесняет душевную — не всё ли равно, что сказал Макс, когда прямо под боком проблема посерьёзнее. Это наверняка последствия удара, а значит меня скорее всего повезут в больницу — делать рентген и может даже УЗИ. Что делать с Тимом? Вариантов нет, мне придётся брать его с собой. Жаль, что мы одни дома, без Киры. Жаль, что мы здесь, а не в доме Тани и Стаса. Я могла бы оставить сына с ними.
Жаль, что рядом нет Макса… Я понимаю, что мы всего лишь поссорились, что каждый сказал то, что заденет другого сильнее. Мы просто выплеснули друг на друга свои переживания, слепив их в один рассерженный ком. Макс, наверняка, уже жалеет о сказанном. Во всяком случае — я надеюсь на это.
Если бы только он не был таким вспыльчивым, если бы только я не заражалась так легко его состоянием, то он был бы сейчас рядом. Облегчил боль поцелуями, поехал бы со мной в больницу, держал бы за руку. Был бы рядом — как поддержка, как забота, как опора.
Но его нет, и мне не приходит в голову позвонить ему. Вместо него я звоню Кире, но она наверное уже спит у подруги и не слышит.
Звонок в домофон будит Тимура, и я объясняю ему ситуацию. Он мужественно трёт глаза и идёт одеваться. Мой маленький сын ведёт себя как мужчина, и на меня накатывает благодарность. Я порывисто обнимаю его со спины, стиснув зубы от боли, не зная, как иначе выразить свои чувства. Он со мной — и он меня поддержит.
Бригада скорой помощи подтверждает мои опасения, и я наскоро бросаю в сумку паспорт и медицинский полис. Мы выходим из квартиры, и один из врачей почти врезается во взъерошенного Макса.
— Что случилось?
Его низкий голос, полный тревоги, звучит громко в тихом подъезде. Он весь какой-то помятый, растрёпанный, но в глазах я вижу сталь. Вижу решительность, непреклонность, вижу непоколебимость. И я чуть ли не телом чувствую, что вот она — та самая опора, та самая стена, та самая крепость, что укроет меня, спасёт и защитит.
Я шагаю к Максу, хватаю его за руку и крепко сжимаю.
— Что-то с левым боком. Сильно болит.
Его лицо каменеет, а рука так сильно сжимает мою, что мне сложно ею пошевелить.
— Я еду с вами.
— Только один сопровождающий, — качает головой врач скорой помощи.
Макс бросает взгляд на Тимура и сразу понимает, что я в любом случае поеду с сыном.
— Тогда я поеду на машине следом, — решает он.
— Это можно, — кивает врач, и мы вместе выходим на улицу.
Пикап Макса стоит под окнами квартиры, рядом с фонарем. Машина скорой помощи дожидается прямо около подъезда, и мы с Тимуром быстро садимся внутрь. В необычной машине сын окончательно просыпается и начинает с интересом всё разглядывать.
Мы едем очень быстро, на крыше воет сирена. А прямо за нами мчится Макс — как и мы проезжает на красный, не сбавляет скорость и игнорирует все знаки дорожного движения.
Дорога до больницы пролетает быстро, и вот меня уже ведут в кабинет к врачу. Тим остается с Максом, а я оборачиваюсь и я вижу, как мужчина берет ребёнка за руку. Вместе они смотрятся так гармонично, словно родные, что я прикусываю губу от этой картины.
Врач укладывает меня на кушетку и долго осматривает левый бок. Он отправляет меня на УЗИ и на рентген и потом снова долго ощупывает. Между делом он говорит о том, что домашнее насилие наказуемо и что можно вызвать наряд полиции прямо сюда. Я хмурюсь и не понимаю его логику, а потом меня осеняет. Он решил, что Макс меня ударил! То есть, так оно, конечно, и было, но обстоятельства совсем другие. Я мотаю головой и с улыбкой заверяю врача, что полиция не нужна и что это — не домашнее насилие. Медик качает головой и настаивает, что я не должна бояться. Тогда мне приходится вкратце рассказать всю историю, и лицо врача разглаживается, когда он всё понимает.
Он заканчивает осмотр и радует меня сообщением, что ушиб сильный, но внутри повреждений нет. На листе бумаги врач оставляет рекомендации по лекарствам и настаивает на постельном режиме.
Я прощаюсь с медиком и выхожу из кабинета. Неподалёку на лавочке сидит Макс и обнимает спящего ребёнка. Умиление согревает меня, а взгляд Макса подтверждает все мои мысли о нем. Он — моя опора. Пусть и весьма вспыльчивая, но от этого не менее крепкая.
Я тихо сажусь рядом с ним и кладу голову ему на плечо.
— Всё в порядке, — шепчу. — Просто сильный ушиб.
Макс вздыхает с облегчением и чуть расслабляет напряженное тело.
— Как ты узнал?
— О чем? — он мягко обнимает меня рукой.
— Что мне плохо и что я вызвала скорую.
— Увидел, — усмехается он. — Я стоял под твоими окнами. Думал, пустишь ты меня на порог или нет. Хотел дождаться пока ты заснёшь покрепче и взять внезапностью, — он снова хмыкает. — А потом у тебя свет зажегся, и вскоре приехала скорая. Один из врачей сказал номер твоей квартиры, и вот тут-то я по-настоящему запереживал.
Его рука на моем плече чуть сжимается, и я поднимаю лицо к нему. Тёмные глаза Макса давят сильными эмоциями той минуты — страх, тревога, волнение — и я скорее тянусь к нему губами, чтобы стереть эти отблески своим поцелуем.
— Прости меня, — шепчет он.
— Простила, как только увидела, — так же тихо отвечаю я.
Макс упирается лбом в мой лоб и закрывает глаза. Мы молчим, и тишина обволакивает нас, скрепляет наши сердца, склеивает наши души. Она выразительнее всех слов, сильнее всех прощений, нежнее всех признаний. Эта тишина — такая значительная, такая искренняя, такая наполненная — исцеляет нас. Она, словно бутон редкого цветка, распускается прямо здесь — в зеленоватом больничном коридоре, по-ночному спокойном и пустом — и заслоняет нас от всего холода мира, от всех обид мира и всех его тревог. И мы согреваемся — друг другом, тишиной, моментом — и, кажется, ещё сильнее переплетаемся мыслями и чувствами.
— Поехали домой? — шепотом предлагает Макс.
— Домой?
— Родители мне весь телефон оборвали, — улыбается он такой душевной улыбкой, что я киваю.
Пусть у моего подъезда не дежурят больше журналисты, пусть все вещи остаются в моей квартире — мы всё равно поедем домой. Туда, где нас ждут, туда, где нас поддержат.
Туда, где мы оба чувствуем себя как дома.
И мы вновь едем за город в большом пикапе. Тимур снова без автокресла, но он всё равно спит, развалившись на заднем сидении. В этот раз Макс не гонит, и нас не останавливает полицейский. Я смотрю на ночной город, зажимая ладонью бок — он всё ещё болит — и наслаждаюсь этой поездкой. Огни чужих домов такие жёлтые, но тёплый — только наш.
Двигатель пикапа урчит, подъезжая к участку, и нам на встречу почти сразу выходят Таня и Стас. Они рады видеть нас вместе, я чувствую это по тому, с какой нежностью они смотрят на нас. Я посылаю им ответную улыбку и выхожу из машины. Следом за мной выходит и Макс. Он осторожно берет на руки спящего сына, и мы тихо заходим в дом.