На берег острова она спускалась, словно богиня — с небес, игнорируя руки, протянутые в попытке ей помочь. Должно быть, так же и Наполеон высаживался на берег Святой Елены — гордый, как будто приплыл туда по собственному желанию.
— Ну? — спросила Лиля, подбоченясь.
Яхта с Зотовым отплывала прочь, и мне оставалось надеяться на его честность.
— У нас есть три дня, — ответил я и сбросил с плеча спортивную сумку с едой.
— Три дня на что?
— На то, чтобы вдоволь насладиться полной тишиной. Никаких новостей, сообщений и звонков. Никаких разговоров. Никакого лишнего шума — только волны, мы с тобой и эти… кустарники, — последнее слово оказалось не слишком поэтичным, зато отлично описывало островную растительность.
Лиля поджала губы и хмуро осмотрела наше место обитания на следующие три дня. Остров был небольшим, его можно было обойти по берегу за двадцать минут, но делать этого не стоило — бессмысленная потеря времени. Зато в глубине просматривалась лачуга рыбаков, которые, должно быть укрывались здесь в непогоду. Это место однажды показал мне мой друг, и с тех пор я несколько раз бывал здесь и пару раз даже сталкивался с людьми. Но в основном тут было пусто.
— А Тим? — спросила Лиля.
— Я ему всё объяснил. И мои родители побудут с ним с удовольствием.
Это был самый скользкий момент, потому что, доверяй Лиля мне чуть меньше, — и мне пришлось бы вызывать Зотова назад. Это можно было сделать, в одной точке острова связь всё же была, но я бы хотел, чтобы она верила мне.
И она, подумав, кивнула и уронила сумку на песок. Я выдохнул. Первая часть плана прошла успешно. Но впереди — самое сложное.
1. Гальюнная фигура — украшение на носу судна.
Глава 35
Такой тишины не было нигде — ни в квартире, ни в доме у родителей Макса, ни ночью в машине. Нигде. Местная тишина не звенела, не жужжала, не пищала, не стрекотала и не гудела. Только мерный шум волн — и он обволакивал меня так нежно, так осторожно, словно шёлк. Его скользящие прикосновения заматывали меня, как куколку, в свои тонкие прочные нити, и они сливались с моей кожей, наслаивались на мою душу, наклеивались на моё сердце. Я не сразу поняла, что эта тишина — глубокая, наполненная, мягкая — невесомым дыханием проникала в каждую мою трещинку и заполняла собой. Я становилась целостнее, становилась крепче, и в конце концов смогла улыбнуться. Не для Тимура — в попытке быть искренней, не для Макса — откровенно вымученно, не для его родителей — отчаянно фальшиво, а для тишины. Она разливалась внутри меня широкими складками шелка, и я ощущала ее так же ясно, как твёрдый песок под спиной, как палящее солнце над головой, как прохладные волны у ног. Не кожей, а всем своим существом.
Я улыбаюсь и чувствую взгляд Макса на себе. Он разглядывает моё тело. Без того жара, без того желания, а как заботливый муж рассматривает заболевшую жену — с состраданием, с тревогой, с сочувствием. Эти эмоции давят на меня сильнее, чем те, другие. Они не разжигают меня, не опаляют, не ускоряют. Они дарят мне уверенность, силу и покой. Они заставляют меня дышать глубже, смотреть дальше и понимать чётче. Они возвращают мне мои же слова — «ты будешь в порядке», и я испытываю легкий стыд. За свою слабость, за свою сломленность, за свою ранимость. И испытываю благодарность, что, как лавина, переворачивает всё внутри. Эта благодарность заставляет меня резко сесть и вглядеться внимательнее в того, кто сидит неподалёку.
Он измотан. Физически, морально — это видно с первого взгляда. На его плечах и раньше покачивались горы проблем, а он взвалил на себя ещё и мои, когда я оказалась сметена ураганом, уничтожена цунами, затоплена наводнением. Раздавлена, обессилена, обескровлена — из меня наживую вытащили мою историю. Без анестезии. Даже без извинений. И я потерялась, заблудилась в этом бесконечном лабиринте боли и обиды. Не могла выбраться. Не хотела выбраться.
А Макс… Может быть, он тоже был раздавлен. Может быть, он тоже был растоптан. Но плевать он хотел на эту слабость. Он, должно быть, выкинул ее к черту — давно, ещё когда был с Майей. Он, как упрямый паровоз на угольной тяге, просто едет и едет вперёд, и никакой снежный буран не в состоянии столкнуть его с рельсов. Ему не важны условия, не важен климат — он едет туда, где видит свою цель. Несгибаемо. Неотвратимо.
Я смотрю на него — с завистью — потому что я так не умею. Я вечно гнусь, как те надувные куклы от порывов ветра, я вечно застываю от слишком низкой температуры, я вечно вспыхиваю от самой малейшей искры. Я подвержена влиянию извне, а Макс — нет. Он слишком силён, слишком крепок. Если бы был металл, похожий на этого мужчину, то его стоило бы назвать максинитом.
Я вспоминаю, как однажды сравнила Макса с древнегреческим божеством, и понимаю, что не ошиблась. На долю богов тоже выпадало немало сложностей, но, что ни миф, — так трудности преодолены, а божество остаётся собою.
Я встаю и неспеша подхожу к моему соавтору — или, скорее, к автору моей бывшей книги? — и сажусь рядом с ним на колени. Его темные глаза всё так же обеспокоенно исследуют меня, мое лицо, мой взгляд и не сразу, но замечают изменения. Он скользит взглядом мне в душу и осторожно раскрывает мое сердце, словно хрупкую ракушку. Я чувствую — там, в глубине, скупо поблескивает то, что принято называть жемчужиной, — и она вся соткана из окружающей нас тишины. Не из слов. Не из действий.
Ладони Макса обхватывают мое лицо. Он цепляется своим взглядом за мой и буквально заставляет меня нырнуть в его темный омут. Его настойчивость утягивает меня туда, к себе, на самое дно. Там непроглядная тьма, там слишком холодно, а воды — слишком колючие, но они мягко несут меня дальше.
И я уже знаю, уже понимаю, уже чувствую — этот момент невероятного погружения друг в друга. Без слов, без признаний, а в полной тишине глазами в самую душу. И мои руки сами тянутся к песку на дне и оставляют там жемчужно-шелковые следы — такие же мягкие, такие же нежные, такие же крепкие, как тот неровный шарик в сердце моей ракушки. Они останутся там навсегда — вот так просто, так искренне я это понимаю.
И кажется, будто омут светлеет. Кажется, будто он теплеет. Или это я к нему привыкаю? Мне вдруг уютно в нем и хочется остаться, но Макс вытягивает меня на поверхность, и я часто дышу. Не от желания отдышаться, а от желания надышаться этим воздухом — нашим воздухом, одним на двоих. В нем нет ни звука, ни мысли, но он полон нашими чувствами, нашими взглядами и нашими сердцами.
Макс притягивает меня к себе, к своей горячей и крепкой груди, к своей чуть соленой коже, и я прижимаюсь, желая раствориться в нем.
Здесь. Сейчас. Навсегда.
И я растворяюсь. Медленно, по крупинке, по атому, не торопясь. Испаряюсь от жара, рассыпаюсь под сильными мышцами, распадаюсь с его дыханием. И это уже не я, не он и не мы. Это уже не вчера и уже не сегодня. Мгновение растягивается — как горячая карамель — мучительно долго, невообразимо сладко, до боли желанно. Дыхание не спасает, не помогает, а только сильнее поджигает опасные искры. Только сильнее сжимает, только сильнее сдавливает, только сильнее сбивает.
И манит, зовёт, клянётся… Это бесконечное обещание — скользит по коже, утягивает вниз, закручивает в спираль, заматывает в узел и не даёт сорваться. Удерживает на краю, над самой пропастью, над бездной. Не пускает, не разрешает. Только неразрывно дразнит, пока всё-таки не решит. Пока всё-таки не сжалится.
Пока все-таки не отпустит.
И уже где-то не здесь пружина выстреливает, где-то не здесь взрывается мир, где-то не здесь вспыхивают яркие всполохи перед глазами.
Уже не я, не он и не мы, но что-то другое в нас обоих — крепкое, как шёлк, сильное, как тишина.
Связаны, сплетены ею.
Сотканы.