Мама осеклась. Растерянно заморгала.
- Но... Но как же...
Её робкие заикания тут же перебили.
- Вы не имеете права! - внезапно закричала мама громко и яростно. - Кладите её немедленно, или я... Алло? Алло?!
Она опустила телефон и уставилась на экран.
Я молча смотрела, как телефон летит в открытый дверной проём, чтобы где-то в коридоре разлететься на корпус, крышку и аккумулятор - а, может, и другие составные части.
- Трубку бросила! Сволочь! - мама почти визжала. - Суки такие!
- Лена, прекрати! - отец решительно тряхнул её за плечи. - Что случилось?
- Она отказалась! Они отказалась класть Сашку! - мама всхлипнула. - Сказала, мы вас выписали по месту жительства, там и ложитесь! Потому что она всё равно... девяносто тысяч сразу после терапии... у них статистика испортится...
Папа молча обнял её - ещё до того, как мама взвыла и затряслась в рыданиях - и прижал к себе. Потом беспомощно оглянулся на меня.
Он всё понял.
И знал, что я всё поняла.
Я откинулась на подушки, чувствуя, как разжимаются тиски вокруг моего сердца, как слабеет тревога, как исчезает страх, уступая место странному ледяному равнодушию. Равнодушию того, кто уже мёртв, только по какому-то недоразумению ещё дышит.
И почти слышала, как он смеётся за моей спиной.
На следующий день меня положили в районную больницу.
Можно было бы вызвать «Скорую», но родители решили отвезти меня сами. Всю дорогу я смотрела в окно машины, за которым, несмотря на апрель, землю белил редкими пятнами снег землю.
Я высматривала мать-и-мачеху, но её нигде не было.
В палату меня везли на инвалидной коляске. Наверное, можно было бы обойтись без неё, но я на самом деле была рада - ходить было тяжело. Да и головная боль уже не оставляла.
В коридорах тошнотворно пахло кислой капустой. Ободранный линолеум прикрывала выцветшая ковровая дорожка. В палате, где стены покрывала изрядно облупившаяся розовая краска, стояли четыре скрипящие железные койки: одну из них занимала полная седовласая дама, ровесница моей мамы, другая предназначалась для меня, а ещё на двух расположились две сухонькие старушки, которые не говорили и не вставали - лишь молча следили запавшими глазами. Из четырёх тревожных кнопок, расположенных над кроватями, работала только одна, и не моя.
Ещё неделю назад я бы и не подумала, что буду ностальгировать по своему асептическому блоку.
Меня положили в субботу, и никого из гематологов не было: отдыхали в законные выходные. У меня снова взяли кровь на анализ, потом пришёл дежурный врач. Потоптался в беспомощности, послушал, измерил температуру. Развёл руками.
- Ничем не могу помочь. Не мой профиль. Ждите до понедельника, - заявил он. - Тогда и лечение начнут.
Мама натянуто улыбалась, говорила, что всё не так уж плохо, и пыталась разговорить моих соседок. Папа бодрился, раскладывая мои вещи по ящикам тумбочки, и делал попытки меня рассмешить.
Я наблюдала за ними с жалостью.
На самом деле я бы предпочла умирать дома. Но родители верили, что меня ещё можно спасти, и мне не хотелось их расстраивать. К тому же здесь, должно быть, моё тело увезут в морг, а потом сразу положат в гроб, и маме с папой не придётся долго находиться рядом с ним.
Я решила принять неизбежное достойно, без глупых надежд. Без того бесполезного, лихорадочного цепляния за жизнь, которым я занималась последние три года.
Но иногда губы мои растягивались в ответ на очередную папину шутку, и сердце вдруг начинало биться сильнее. Сердце, которое не желало останавливаться. Которое желало биться ещё очень, очень долго. И тогда кровь стучала в висках в ритме странной, глупой надежды «а вдруг»...
Действительно глупой.
Сейчас я это понимаю.
- VII -
Когда я услышала его в седьмой раз, была ночь с воскресенья на понедельник.
Все мои соседки уже видели десятый сон - а я лежала в обнимку с Машкиным медведем, которого взяла с собой в больницу.
Я слушала трио негромкого храпа и смотрела в потолок; глаза слипались, но уснуть мешал страх.
Это слишком страшно - засыпать, когда знаешь, что можешь не проснуться.
- Ты умираешь, - послышался тихий голос.
Я повернула голову: он стоял у моей койки, и свет фонарей, просачивающийся через жалюзи, бросал на его лицо полосатую тень.
- Я знаю, - прошептала я.
- Но всё ещё не хочешь уходить?
Он говорил тихо, но в голос - и ни одна моя соседка даже не заворочалась во сне.
Я отвернула голову.