Он мягко привлекает меня к себе - а потом делает шаг.
Он кружит меня - словно бы в вальсе - и я не вижу уже ни светло-зелёных стен, ни белого потолка, ни опостылевшей больничной койки, ни гудящих ламп дневного света. Вокруг лишь бархатный, обволакивающий мрак, и иногда в вальсовых поворотах я замечаю далёкий квадрат тёплого белого света - будто открытое окно. Я не чувствую, как ноги касаются пола, и голова моя легка, необыкновенно легка...
Где я? Что я делаю здесь? Почему меня совсем не беспокоит незнание?
...а где я была до того?
Он замирает, и я вместе с ним. Пальцы его зарываются в мои волосы, мои пышные длинные волосы; не грубо, но властно тянут, заставляя вскинуть голову - так, чтобы я видела его глаза.
Мне чудится, что в глубине его зрачков вспыхивают и гаснут звёзды.
- Видишь? Совсем не страшно, - он касается ладонью моей щеки, проводит ногтем вдоль скулы, и меня вдруг бьёт дрожь - не страха, но странной, нервной, сладкой лихорадки. - Ты ведь ждёшь меня, - он говорит с проникновенными, низкими, страстными нотками, и его голос отзывается во мне - учащённым биением сердца, прерывистым дыханием из беспомощно приоткрытого рта. - Ты жаждешь меня.
Я смотрю в его глаза, тёмные и всепоглощающие, как окружающий мрак.
Я смотрю на его губы цвета бордовых роз.
Я смыкаю ресницы - и завороженно тянусь к ним.
И вдруг чувствую, как разжимаются его пальцы, отпуская меня.
...и бархатный мрак расступился, уступив место зелёным стенам, а квадрат тёплого белого света вновь обратился наглухо занавешенным больничным окном.
Воспоминания о настоящем навалились на меня вместе с болью - жадно, жарко, остро: только что я летела, только что была свободна - и тут снова упала. С подрезанными, кровоточащими крыльями, прижатая к земле непосильным грузом.
Я лежала на своей койке, хватая губами воздух, лысая и жалкая - и после мгновений передышки это было пыткой.
Он стоял рядом и наблюдал; и в глазах его поблескивали странные огоньки, которые не были отражением иного света.
- Здесь тебя ждёт только это. Порой больше, порой меньше - одна только боль, - сказал он мягко. - Так почему ты всё ещё здесь?
Я вспомнила странное ощущение, которое только что испытала. Ощущение бабочки, которая отдаст всё, чтобы сгореть в огнях его глаз.
Я вспомнила о Кате, которая приходила сегодня, и о родителях, которые придут завтра.
Я посмотрела на жалюзи, занавесившие моё окно.
- Посмотри в окно, - хрипло вырвалось из моего измученного горла.
В его взгляде скользнуло удивление:
- В нём ведь ничего не увидишь.
- Да, - я издала тихий, какой-то булькающий смешок, и язвы во рту жалили мой язык маленькими пчёлами. - Но за ним сейчас ночь. Может быть, дождь идёт. Красные клёны в саду. Белки спят в вольере. И скоро будет рассвет. А до этого был закат... - я выдавила из себя улыбку. - И если я уйду с тобой, я больше действительно ничего не увижу.
Он смотрит на меня - и глаза его внимательны и бесстрастны. Совсем не такие, какими были во мраке.
- Ясно, - ровно проговорил он наконец. - Что ж, дело твоё.
И спустя мгновение исчез.
А проснувшись следующим утром, я обнаружила, что язвы во рту поджили, голова полегчала, да и вообще - самочувствие стало куда лучше.
Вскоре у меня, как обычно, взяли кровь на анализы.
А несколько часов спустя в палату почти вбежал радостный Вольдемар.
- Восстанавливаешься, Сашка! Нашли новые клетки! - он помахал квитком из желтоватой, полупрозрачной бумаги, и глаза его блеснули весёлой лазурью над медицинской маской. - Здоровенькие, хорошенькие!
- Так быстро? - я даже удивилась.
- Да, быстрее, чем обычно. Ну и здорово, - за маской точно было не разглядеть - но я знала, что врач широко улыбнулся мне. - Завтра берём костный мозг... и будем посмотреть, - он поправил очки. - Ничего, поправишься, вот увидишь, поправишься. Ещё всех нас переживёшь! - он помолчал - и вздохнул. - За себя и за Мариночку...
С того самого утра его я больше не слышала.
Через две недели меня выписали. В течение следующего года мне предстояло раз в шесть недель приезжать на поддерживающую химиотерапию - но это уже была победа.
Мой диагноз не сняли: снять его могли лишь через пять лет. Но врачи добились ремиссии, и это уже была победа. Учитывая, что при таком агрессивном начале заболевания, как у меня - сто двадцать тысяч лейкоцитов, расплодившихся в крови за считанные дни, при норме до девяти - обычно долго не жили. Когда я только попала в больницу, мне пророчили максимум месяц.
На прощание Вольдемар ещё раз сказал, что нам стоит подумать о пересадке костного мозга. Он заводил похожий разговор, когда я только к нему попала - но тогда родители пришли в ужас от статистики выживаемости. Мама поговорила с заведующей отделением, и та сообщила ей, что из троих оперируемых из клиники выходит один. По крайней мере, в нашей стране - но на операцию за границей у нас просто не хватило бы денег.