- Конечно, не прямо сейчас, но так будет лучше. Поверьте, - мягко проговорил Вольдемар, когда папа горячо пожимала ему руки, благодаря за моё спасение. - Я не могу настаивать на немедленной пересадке. Хотя, будь моя воля...
- Заведующая отделением сказала, что до рецидива нам её никто не сделает, - возразил отец.
- Бесплатно - нет, - кивнул врач. - Но я бы не стал дожидаться рецидива. Если мозг Сашиной сестры подойдёт...
- Хорошо, Владимир Алексеевич, - нетерпеливо кивнула мама. - Подумаем.
- Я знаю, о чём вы подумаете. Мол, и так ремиссия, авось пронесёт? - Вольдемар устало снял очки. - Так вот мой вам ответ - не пронесёт. Лучше думайте так, чем надейтесь на лучшее, - добавил он, когда мамины глаза округлились. - С таким началом шанс на долгосрочную ремиссию... сами понимаете. Если случится рецидив...
- Помнится, в самом начале вы говорили, что Саша и месяца не протянет, - холодно напомнила мама, обняв меня за плечи.
- Говорил. И рад, что ошибся, - Вольдемар посмотрел на меня - и чуть улыбнулся. - Ладно, Саш, езжай домой. Заслужила.
Конечно же, на прощание врача одарили очередным конвертом, заведующую отделением - шикарным парфюмерным набором, а медсестёр - конфетами.
Моё возвращение домой родители отпраздновали с размахом. Дома мне ждала моя любимая поджаристая курочка с розмарином, картофельное пюре, свежая клубника и большой шоколадный торт. А ещё рыжий кот Марс, пушистый, наглый и огромный - и Машка с сыном, специально приехавшая из Питера.
Сестра разрыдалась на моём плече, папа погладил мою щетинку, мама чуть не задушила меня в объятиях. Кот покровительственно лизнул мои пальцы и устроился на коленях с такой непринуждённостью, будто я и не уезжала почти на год. Мой племянник с любопытством разглядывал меня с высоты своего детского стульчика и радостно гукал, булькая слюнями. Когда я видела его в последний раз, он был ещё в пелёнках.
Я уписывала за обе щеки и курицу, и пюре, и клубнику, радуясь, что наконец-то могу есть, что наконец-то хочу есть, что наконец-то чувствую вкус пищи; а потом мы всей семьёй поставили старую советскую комедию и смеялись заученным наизусть, но всё равно любимым шуткам. И заснула я в своей комнате, освещённой золотым светом старенького торшера, где по нежно-сиреневым стенам вился серебристый узор мелких цветочков, а с ярких постеров глядели персонажи моих любимых фильмов; где пушился на полу лиловый махровый ковёр, на столе горел монитор компа, а на сосновом шкафах спали мои старые потрёпанные игрушки. Где на кровати с витой металлической спинкой, украшенной милыми завитушками, можно было закутаться ярко-красное покрывало и хоть до самого утра смотреть в окно, не заклеенное плёнкой, и встретить рассвет, нежно-розовый и пастельный, как на картинке; а, проснувшись за полдень, первым делом увидеть наглую кошачью морду, каждую ночь норовящую вытеснить тебя с подушки.
Я обнимала большого плюшевого медведя, подаренного Машкой - она знала, что я до сих пор люблю игрушки - и думала о том, что наконец-то всё позади.
Я восстановилась в академии. С трудом, но сдала зимнюю сессию. И даже без троек - хотя, возможно, тройки мне не ставили из жалости. К моей худобе, как у узника Освенцима, и к щетинистой голове, стыдливо прикрытой вязаными беретами.
Весеннюю я сдала уже на одни пятёрки; и к тому времени моя щетинка сменилась модной стрижкой «под мальчика», а концлагерная худоба уступила место простой стройности.
Лёлю с Лесей я не видела - они теперь были на другом курсе, да и в академии, как говорили, почти не бывали - но однажды всё-таки ответила на их сообщения. На концерт, конечно, не пришла, но хотя бы поговорили. О пустяках.
А ещё как-то раз встретила Пашку. Случайно, хотя Москва большая. Равнодушно улыбнулась в ответ на его радость по поводу моего выздоровления и сказала, что тороплюсь. Так и разошлись.
Я выбросила один календарь. Потом второй. Анализы были в норме. Больше не нужно было ездить в больницу - поддерживающие ремиссию лекарства мама колола мне дома сама. Кровь я теперь сдавала не раз в неделю, а раз в месяц. Среди новых однокурсников у меня появились новые приятели. Не друзья, не любимые - обжегшись на молоке, я дула на воду - но уже что-то.
Моя прошлая жизнь, жизнь приговорённой к смерти, осталась в прошлом. И, пусть в ней остались также и «Магия», и Пашка, я о ней не жалела.
Потому что, хоть здравый смысл убеждал меня, что мне померещилось - но я знала, что в той жизни был он.