Когда она подняла тонкую руку и, балуясь, прокрутила стрелку, соскользнули длинные, в четыре яруса, кружева, которыми от локтя продолжался рукав, и было в голой руке что-то куда более соблазнительное, чем в полуоткрытой груди, внимание к которой привлекали большой розовый бант и еще слева, словно вырастая из-за кружев, маленькая, искусно сделанная из шелка роза.
– И точно, пора нам! – Лизета встала. – Андрей Федорович, мне к Сытному рынку подъехать надо, я тебя подвезу.
Танцорка гордилась каретой, в которой ее катали по графскому распоряжению.
Андрей Федорович несколько растерялся. Он чуял подвох – сейчас они окажутся в тесной карете, втроем: Лизета, которой тут же взбредет на ум выставиться в окошко и любоваться городскими видами, а более – заставить мимохожий люд собой любоваться, Анета и он. Тряская карета способствует шалостям…
– Так уж сразу? – спросил Андрей Федорович. И поглядел на приятеля – не догадается ли тот удержать?
– Мы и к концерту не готовились, – пришел на помощь Александр Петрович. – Через два дня, и вся надежда на тебя, мой друг. Только тебя и хотят видеть!
Он сел к клавесину весьма основательно – пусть танцорки видят, что сейчас кавалеры займутся делом.
Александр Петрович прекрасно видел всю облаву на полковника Петрова. Эти проказы театральных девок его развлекали, будь он на месте Андрея Федоровича – пожалуй, что и принял бы авансы увлеченной Анеты. Анета, в отличие от подруги, сейчас была свободна. А также белокура, голубоглаза и вертлява, порой – весьма соблазнительно вертлява. Да и странно было бы, если бы театральная девка не владела таковым мастерством…
– Итак?…
– Любимую, любимую! – потребовала Анета.
– Будь по-твоему, сударыня. – Когда это ни к чему не обязывало, господин Сумароков был со всякой прелестницей галантен.
Он поддернул обшлаги кафтана, в три ряда отделанные широким золотым галуном, и свисающие кружевные манжеты, вознес над клавишами крупные руки и выждал несколько. Ему хотелось поймать веселое вдохновение, необходимое солдатской песне, и это произошло.
– Прости, моя любезная, – несколько фальшиво, но с воодушевлением начал Александр Петрович после небольшого проигрыша. Полковник Петров в комическом ужасе схватился за уши, а Лизета, любившая хорошее пение, замахала на исполнителя сложенным веером, дорогим, французским, из слоновой кости и шелка, с блестками и кисточкой.
– Ну уж нет! – воскликнул Андрей Федорович. – Сначала, сначала, сударь мой!
И он запел, отбивая такт по крышке клавесина:
– Прости, моя любезная, мой свет, прости, мне велено назавтрее в поход идти!..
– Неведомо мне то, увижусь ли с тобой, – подхватила Лизета, и продолжали они уже вдвоем:
– И ты хотя в последний раз побудь со мной!
И точно, что голос полковника Петрова вносил в женские сердца смятение. Пока он говорил – Анета еще держала себя в руках, стоило запеть лихую песню – так и рванулась к певцу.
Она быстро обошла клавесин и встала так, чтобы видеть его лицо, его глаза.
– Когда умру, умру я там с ружьем в руках, разя и защищаяся, не знав, что страх, – весело пел Андрей Федорович, проникаясь бесшабашным задором и песни, и диктующей ее любви. – Услышишь ты, что я не робок в поле был, дрался с такой горячностью, с какой любил!
Анета держала веер, как дуэлянт – шпагу, целясь Андрею Федоровичу пониже пояса. Он знал это слово из языка модниц – веер говорил «ты можешь быть дерзким, сударь». Вдруг она полностью раскрыла свое оружие. Такое решительное признание в нежной страсти только уже состоявшиеся любовники, пожалуй, позволяли себе на людях.
Андрей Федорович, который не мог петь так, чтобы не верить в смысл слов, было ли это в личных покоях императрицы, на концерте для особо избранных или в храме, где певчим выдавали ноты, переплетенные в серебряные доски, неожиданно для себя всей душой устремился к Анете. Это было лишь мгновение, потому что дальше песня делалась шутливой, но оно было, и Анета уловила его, и восторжествовала.
У него же внезапно закружилась голова, словно бы легкая дурнота им овладела – да тут же и отпустила. Такое уже было сегодня с утра – но оказалось списано на бессонную ночь.
Потом Андрей Федорович спел еще несколько песен, уже с нотами, потому что они были новые, недавно сочиненные, а он хотел на концерте блеснуть свежим репертуаром. Схватился спорить с Александром Петровичем о том, что иные слова, рядом поставленные, не поются – хоть тресни, и поэт сам, своей рукой, своим пером, поправил стихи.
– Вот и все, пожалуй, – сказал он. – Благодарствую, друг мой. Перед концертом еще к тебе заеду. А вели-ка подать ну хоть брусничной воды, с погреба, ледяной.