С вершины блаженства и сладкого гипноса потерянного времени. Семена моих мечтаний отдают прощальный салют известным мирам. Я говорю картографам, которые называют мою карту невидимой, что космос заморожен в привычке их домыслов. Их города - мое семя; их дома, жены и тяжелый труд фантастические тени стабильности. Я различаю только ослепительные волны, ауру мультипликаций тончайшего аромата кубического сантиметра грубой химической массы. Позволь вдохновенному языку плескаться свободно и ныне, и присно. Я пою резцом и полотном пилы; - молотом и весами, длинными и размеренными - всеми мелодиями ремесла. Работа бередит внутри мой аккумулятор клеток. Мое напряжение - миллион ватт.
Алхимия терепелива. Действует в тишине. Подобно Дао распознает божественность риска, мощь бесполезности, случай - просто столкновение двух целей. Пока во мне затвердевает шлак. Я перестал спрашивать себя, если у меня истории, так как нет больше историй, кроме поддающихся расшифровке столкновений. Матовые, бесформенные предметы случайного конденсируются и оседают в богатой руде. Мои вены испещрены алмазами, добытыми в каменном угле. Я - красный король, возрожденный из пепла бронзовый Феникс, стоящий за штурвалом пламени. Я пересек бушующую реку тяжелйших испытаний и был коронован четырьмя стихиями. Так пусть же отныне парадокс призмы вспыхнет ярким пламенем на папирусе дерзкого голоса моего сердца.
Воздушные видения трепещут. Возвращаясь из насыщенного полета мечтателя взмахом крыла. Почти прозаичен этот вихрь. Потеряны континенты, контуры, картографы. И я сам, мое первое плавание хрустально и прозрачно, беседка, увитая зеленью, маска, скрывающая лицо. Воистину планируемая полярность видения пьянящей влагой струится по граням стекла, отражая оплошности сердца и миграцию души. Я очистил город. Священной жидкости столицы придана форма ее металлических кишок. Это падение Ашеров, разложение чувств. Вспышки неоновых огней. Посвятите меня в секс электричества, катушек, патронов и штепсельных вилок. Перед тем как планета придаст божественности порождениям раската грома, звучащего в холмах. Только человек создает андрогенность. Мой ум - меланхолия тумана на заснеженном поле, пар унавоженной земли, поднимающийся к звездам, свободно струящиеся воздушные волны волшебным ковром путешествий Синдбада. Видишь, я стою в Мексике. У меня стан древних, детей Лилит, рост в двадцать три фута. Я подпирал подсолнух Ван Гога, терзаемый побегами кактусов, песком безумия, пока не взорвалось солнце аркана. Мы пожираем солнце, мои звездные братья. Мы часть его семени, величайшего оргазма, и это в нас навеки. В лихорадке миражей, в галлюцинациях пытаюсь я коснуться изысканных яств солнечного пейотля, дурмана и мескаля. За остроконечными шпилями утесов, обточенных слепящим светом, разбухшие, причудливые почки карт незаметно превращаются в оазисы.
Хаклси внимательно перечитал кусок, но тот не произвел на него никакого впечатления. Не могу точно вспомнить его последние слова, уловил только интонацию - вежливую и уклончивую. Меня же эти два отрывка тянуло перечитать. Они представляют, по-моему, один из тех немногих случаев, когда Краули было на самом деле что сказать. Когда его действительно охватило виденье в полном смысле этого слова. Для Хаксли, вне всяких сомнений, текст стал очередным свидетельством неизбежного авторского помешательства со всем этим пантеоном темных, забытых богов и той настораживающей фамильярной доверительностью, с которой они столь бойко соскакивали с его языка.
- Да-а, - протянул он. - Когда ветер сумасшествия коснется тебя своими крылами, я надеюсь, ты будешь готов к этому.
#####
Целью его прихода к нам тем дождливым берлинским вечером был прием мескалина. Они пространно обсудили субстанцию - Хаксли ссылался на Хавелока Эллиса, Краули - на Веды, полагая, что божественная сома индийцев являлась ни чем иным, как грибами. "Ну что же, приступим, - сказал Краули, - а то уже около шести." Мы и приступили... Сначала из большого кальяна покурили гашиш, чей эффект значительно воспламенил атмосферу. Хаксли, "разбивший оковы скрытого духа", а точнее, в мгновение ока потерявший большую часть своего язвительного самообладания, выглядел почти счастливым. Мой мозг (как и мозг Краули) по-прежнему сохранял интенсивную, прохладную чистоту кокаина, лишь частично подавляемую алкоголем или гашишем. Мы поддразнивали нашего гостя, будто озорного сорванца. Его интеллект понесло. Он пылко и уничтожающе говорил об Англии и англичанах, выражая взгляды, доставлявшие удовольствие Краули. Они обсуждали Гурджиева, буддизм, Йитса и его Прозрения, и тут уже настала очередь Краули показать когти сарказма. Хаксли даже попробовал затеять лекцию по даосской алхимии, грубо прерванную вопросом Краули, означает ли хлопок одной ладони способ мастурбации при сифилисе. Мы громко расхохотались, словно мальчишки над грязной шуткой. Попутно я занимался дозировкой мескалина.
- Ты знаешь, что Гитлер принимал его, - заметил Краули, наблюдая за моими руками, - я слышал от верного человека из ОТО...
- ОТО? - переспросил Хаксли.
- Ордо Темпль Ориентис. Моя местная ветвь, так сказать. Контакты с нацистами, впрочем, их сугубо личное дело и я искренне не советую туда лезть. Они либо основали партию, либо, по крайней мере, развратили ее. Ты, естественно, не в курсе, что два главных в ОТО человека лично учили Адольфа Гитлера? До этого он был неотесанным, заикающимся австрийским идиотом, дешевым богемным художников и извращенцем. Они взяли его с улицы, обучили ораторскому искусству, риторике, стратегии и, благодаря действию тщательно выверенных доз этого наркотика, который вскоре, мой дорогой Олдос, предаст твои глаза огню, вывели на личного демона.
В словах Краули мелькнуло нескрываемое злорадство. Недвусмысленный намек Зверя нашему романисту, нашему абсолютному реалисту, на иррациональные и черные силы, с которыми он может неожиданно столкнуться, запершись наглухо даже в клетке здравого смысла. Тихое торжество мага. Клоуна ситуации, прятавшегося за шутками и ухмылками. Все самое важное он говорил между прочим, и никто не воспринимал его всерьез.
- Тогда, - сказал Хаксли, - весь этот несравненный романтизм, ищущий в агонии выражение в иррациональном, в секретных культах, нашел здесь свое королевство. Фашизм, опуская подробности - триумф декаданса, конечное сумасшествие богемного мира.
- Так что, судя по всему, бойни Аримана снова переполнятся кровью до краев, - бросил Краули и, загадочно подмигнув дорогому Олдосу, снова усмехнулся.
Спустя мгновение, тянувшегося вечность, изначально сухие черты лица Хаксли свело в одной большой улыбке, его глаза, сиявшие лучезарным блеском и озаренные внезапным вдохновением, слегка побагровели, затем налились кровью. В какую область "возвышенного очарования" он шел, могу только догадываться. Может, внизу под его стопами простирались ледяные вершины Кубла-Хана или давно растаявший во времени кусок его детства, благоухающий дымом разложенных в усадьбе костров, преследуемый дыханием лета. И что за музыка кружилась вокруг него, абиссинская ли девушка ублажала его своими цимбалами или какая-нибудь звездная симфония ласкала слух, также осталось секретом.