И как же так получилось, что этот выдающийся человек, занимавший столь важный пост, должен был с таким треском провалиться: распустить правительство, развалить собственную партию и до того свести на нет свое политическое влияние, что, даже с учетом всех его исторических заслуг, впоследствии он мог появиться в совете монарха лишь в качестве подчиненного, если не сказать подозрительного, лица?
Наряду с теми прекрасными качествами, которые обеспечат герцогу Веллингтону место в истории не менее значительное, чем даже у Мальборо{127}, у него всё же имелся один недостаток, ставший камнем преткновения для его гражданской карьеры. Епископ Бёрнет{128}, размышляя об огромном влиянии лорда Шефтсбери{129} и рассуждая, как мог государственный деятель, столь непоследовательный в своих действиях и столь неискренний со своими сторонниками, оказаться таким могучим правителем, замечает: «ВЛАСТЬ ЕГО ЗИЖДИЛАСЬ НА ЗНАНИИ АНГЛИИ».
Так вот, именно этим знанием герцог Веллингтон не обладал никогда.
Король убедился, что в лице лорда Годрика{130} он получил министра, который, вместо того чтобы принимать решения самостоятельно, обращается за советом к своему венценосному владыке; он вызвал к себе герцога Веллингтона и поручил ему возглавить правительство; тогда-то отдельные личности, что имели возможность составить свое мнение на этот счет, и заметили, как изменилось поведение его милости. Если бы использовать подобное выражение по отношению к такому человеку было позволительно, то нам следовало бы сказать, что герцог был несколько обескуражен, когда выбор пал на мистера Каннинга. Это разрушило большие надежды, расстроило великие планы и в одночасье развеяло убеждение, которое, как полагают, долгие годы крепло в сознании его милости: он уверовал, будто ему суждено стать человеком эпохи, будто его военная карьера была всего лишь подспорьем для столь же блистательной государственной службы; будто ему предначертано сделаться бесспорным властителем над судьбами той страны, что в немалой степени обязана ему своим европейским величием, и оставаться им до самой смерти. Смерть мистера Каннинга воскресила эти воззрения, а разгром лорда Годрика только упрочил их.
Наполеон, рассуждая в одной из бесед на острове Святой Елены{131} о том, как сложится будущее его победителя, задался вопросом: «Как же поступит Веллингтон? После всего содеянного спокойная жизнь будет ему не по нраву. Он сменит династию».
Если бы великий ссыльный был лучше знаком с подлинной сутью нашего венецианского устройства, он бы понимал, что в 1820 году, для того чтобы править Англией, было вовсе не обязательно менять династию. Впрочем, хотя император и ошибся в главном, в некотором роде он всё же оказался прав. Было ясно, что тот, кому достало сил дважды войти в Париж победителем, кто назначал монархов и примирял венских князей, не станет довольствоваться какой-то отороченной горностаем незначительностью. Герцог рано выстроил свою политическую тактику. Кабинет лорда Ливерпуля{132}, особенно на поздних порах, сделался горнилом множества интриг; и хотя препонам не было числа, они тем не менее сами собой разрешились по воле судьбы, в которую его милость безоговорочно верил. Уход со сцены лорда Каслри{133} и мистера Каннинга был не менее внезапен. Герцог Веллингтон стал наконец-то премьер-министром, и едва ли хоть кто-нибудь из его предшественников столь же четко осознавал, какую власть дает это положение, — и столь же горячо стремился ее опробовать.
Сейчас не тот случай, когда нам следует пытаться воздать должное такой поучительной теме, как пребывание его милости у руля власти. При объективном подходе и достаточном объеме сведений это был бы, возможно, неоценимый вклад в сокровищницу наших политических знаний и национального опыта. На страницах этой краткой, но вместе с тем необычной и волнующей хроники мы видим нескончаемые доказательства того, насколько важно то самое знание, «на котором зиждилась власть лорда Шефтсбери». Мы обнаруживаем, что за двадцать четыре месяца аристократия обособилась, так и не снискав расположение народа; да и в двух других случаях, что касались, во-первых, предрассудков, а во-вторых — притязаний среднего класса, отношение к представителям последнего было не менее оскорбительным. Общество изумилось, услышав о том, что давно стяжавшие славу парламентариев государственные мужи, вокруг которых (если и не от большого доверия, то, по крайней мере, из любопытства) в течение многих лет собирались лучшие умы нации, были изгнаны из правительства совершенно в духе полковника Джойса{134}, тогда как места их заняли посредственные вояки, самые имена которых не были известны большей части народа и которые ни при каких обстоятельствах не стали бы претендовать на что-то большее, чем управление какой-нибудь колонией. Это самое правительство, самонадеянно приступив к работе, под конец ударилось в панику. Наступил период замешательства, когда была предпринята, даже по нынешним меркам, уморительная попытка создать коалицию: низшие чины получили повышение, но переговоры по-прежнему вело их начальство, и притом до того неумело, что заканчивались они той самой размолвкой, когда политическое разочарование усугубляется личной обидой. Когда помрачнели даже приспешники герцога, у того было верное средство, способное возвратить всё на круги своя, — а он, позволив каждой толике власти выскользнуть из его рук, верил, будто сможет уравновесить всё одним лишь пивным законом{135}. Слышались первые грозовые раскаты грядущих реформ, пока еще не слишком громкие. Всё еще было время, чтобы спастись. Его милость ускорил революцию, которая могла бы задержаться на полстолетия, — и в таком случае ни за что бы не приняла такой острый характер. В отставку он не ушел, а скорее бежал сломя голову. Карьеру свою он начал как Бренн{136}, а закончил ее как великан-галл, который был послан убить соперника Суллы, но выронил оружие из рук, стоило ему повстречать дерзкий взгляд намеченной жертвы{137}.