Братья никогда не питали особой любви друг к другу, даже когда были мальчишками, а вскоре после того, как Эгремонт вышел в свет, они стали практически чужими людьми. Теперь же им предстояло увидеться впервые с тех пор, как Эгремонт возвратился с континента. Мать устроила их примирение. Они должны были встретиться так, словно никаких недоразумений между ними и не было; лорд Марни особенно настаивал на том, чтобы всё обошлось без каких-либо «бурных сцен». Узнав, когда именно Эгремонт приезжает в Аббатство, лорд Марни был весьма осмотрителен и допоздна задержался на заседании суда малых сессий;{190} лишь за несколько минут до того, как подали ужин, вошел он в столовую, где помимо Эгремонта в компании графини и молодой леди, которая стояла подле нее, обнаружил дополнительную гарантию того, что пылких эмоций все-таки удастся избежать, в лице викария Марни и бравого капитана Грауса{191}, который был для его светлости чем-то вроде адъютанта: он убивал птиц и потрошил их; играл с графом в бильярд и поддавался ему; доподлинно обладал всеми качествами, которые могут порадовать женщин и обеспечить мужчинам досуг: пел, танцевал, рисовал, делал искусственных мух на приманку, объезжал лошадей, распоряжался прислугой и управляющими, обеспечивал всем и каждому покой и уют, взваливая всё на собственные плечи.
Судя по тому, как леди Марни приняла Эгремонта, становилось ясно, что она несказанно счастлива увидеть его вновь под крышей братского дома. По прибытии в замок он, честно говоря, предпочел бы, чтобы его немедленно проводили в отведенные ему комнаты, однако сразу же был уведомлен, что его невестка желает сию же минуту увидеться с ним. Она приняла Эгремонта лично и с большим радушием. Леди Марни была красива и нежна, словно майский день: румяное и в то же время аристократическое лицо; густые каштановые волосы и большие голубые глаза; она еще не стала матерью, и все-таки было в ней что-то от горделивого достоинства матроны, которое сочеталось с запоздалой робостью юной девушки.
Эгремонт с радостью составил компанию своей невестке в гостиной перед ужином. Он устроился рядом с ней и, отвечая на ее расспросы, поведал кое-что о своих странствиях; викарий, который принадлежал к Низкой церкви{192}, только головой качал, слушая, как юный друг леди Марни своими рассказами затмевает непревзойденный талант мистера Пэйджета;{193} тем временем капитан Граус (в тугом белом галстуке, панталонах в обтяжку, выставлявших на всеобщее обозрение его прославленные ноги, в прозрачных чулках и лакированных туфлях) счел для себя лучшим удалиться на второй план и с самозабвенным восторгом, который граничил с исступлением, принялся учить спаниеля леди Марни стоять на задних лапах; в эту самую минуту открылась дверь, и вошел лорд Марни, однако — словно для пущей безопасности — не один. Его сопровождал сосед и собрат по судейской мантии, сэр Вавассур Файербрейс, баронет стариннейшей закалки, представитель великой семьи и обладатель большого имения.
Эгремонт устроился рядом с Арабеллой и, отвечая на ее расспросы, поведал кое-что о своих странствиях.
— А вот и Чарльз!
— Как поживаешь, Джордж?
И братья пожали друг другу руки.
Очень по-английски: даже если бы они намеревались броситься друг другу в объятия, то, наверное, всё равно ограничились бы этим.
Через несколько минут объявили, что обед подан; а поскольку «сцены» удалось избежать, у его светлости разгорелся аппетит; и вот, в окружении всевозможных деликатесов, которые могли прекрасно его утолить, какое-то чувство, отдаленно похожее на братскую любовь, встрепенулось в груди лорда Марни; он и в самом деле был рад, что вновь увиделся с Чарльзом; вспомнил те времена, когда они катались на пони и играли в крикет, голос его смягчился, глаза засияли, и наконец он воскликнул:
— Знаешь ли ты, старина, что твой приезд меня действительно осчастливил? Предлагаю выпить по бокалу вина.
Эгремонт оказался более отзывчив душой и чуток сердцем, а потому решил, что будет разумно откликнуться на этот всплеск эмоций, сколь бы вялым он ни казался; честно говоря, имелось немало причин (и притом не лишенных эмоциональной подоплеки), по которым он вновь очутился в Аббатстве Марни. Он сидел рядом со своей кроткой невесткой, которая, судя по всему, была рада этой неожиданной сердечности мужа и делала всё возможное, лишь бы поддержать всякое проявление дружелюбия с его стороны. Капитан Граус был неутомим; викарий, человек по природе своей почтительный, соглашался с леди Марни, что школы для малышей{194}, несомненно, важны, однако взял свои слова обратно, стоило лорду Марни выразить настоятельную надежду, что в его округе никогда не появится ничего подобного. Сэр Вавассур уже оставил позади добрую половину жизни; он был хорош собой и обладал прекрасными манерами, хотя порой на него нападала рассеянность, которая плохо сочеталась с его честным и, пожалуй, дружелюбным характером, светлым челом, ярким румянцем на лице и голубыми глазами. А вот лорд Марни говорил много, хотя в основном сыпал прописными истинами или пытался затеять спор. Его светлости было весьма непросто найти достойного соперника, но он выжидал и хватался за любую возможность с удивительным рвением. Самому капитану Граусу не удалось ускользнуть от него: войдя в раж, лорд Марни готов был поставить под сомнение даже его методы изготовления мух. Капитан Граус сдался, но не слишком быстро: он прекрасно знал, что страсть его благородного друга к словесной дуэли соизмерима только с его же любовью к победам. Леди Марни, в свою очередь, обладала несомненным дарованием и превосходно развитым умом, однако состязательный гений мужа немедленно усмирял ее пленительное красноречие. Стоило ей высказать ту или иную мысль, как он немедленно свирепел, и графине только и оставалось, что избегать подобных коллизий благодаря учтивой покорности. Что же касается викария, их частого гостя, то он бы с радостью хранил молчание, однако граф (а уж тем более когда они оставались наедине), по его собственному выражению, «выкуривал дичь из норы», и если она все-таки выбиралась наружу, то с такой натасканной сворой, как у его светлости, нечего было опасаться неудачного гона. И когда все были вынуждены замолчать, лорд Марни, оставив споры, обратился к насущным вопросам. Он вознес хвалу Новому закону о бедных{195}, заявив, что тот непременно спасет отечество — если, конечно, будет «осуществляться» в том же ключе, что и в приходском союзе{196} Марни; однако посчитал нужным добавить, что, кроме означенного союза, нет ни единого округа, где этот закон соблюдался бы надлежащим образом. Затем с неописуемой яростью высказался против арендуемых наделов и с беспощадной язвительностью разложил эту систему по косточкам{197}. Он и в самом деле был не понаслышке знаком с целым рядом экономических теорий и при первой же возможности намеревался претворить их в жизнь — за исключением той, что касалась земельной собственности: здесь его светлость убежденно стоял на том, что она «строится на иных началах», нежели те, которые преследуют любые другие «интересы». Его ненависть к браконьерам не знала границ — и так же сильно ненавидел он сдачу земли внаем; впрочем, в перечне антипатий лорда Марни первое место следовало бы, пожалуй, отдать его предубеждению против Церкви — здесь его светлость и вовсе становился желчен. Не было на земле человека, который питал такую же неприязнь к подписным взносам любого характера, как лорд Марни, — и всё же ему было в радость наблюдать свое имя в списке тех, кто делал пожертвования в пользу всевозможных сектантских образований. Викарий Марни, занимавший свою должность по доброй воле, был для него образцовым священником, поскольку не лез в чужие дела. Под влиянием леди Марни досточтимый викарий однажды дошел до небольшой степени фанатизма: начались разговоры о вечерних лекциях, было решено изменить школьную программу, раздавались даже какие-то брошюры. Только лорд Марни быстро положил этому конец.