Войны, государственная жизнь не возбуждали здесь особого патриотизма. Во время Отечественной войны 1812 года в Иркутске были построены триумфальные ворота, говорит предание, для приема Наполеона; исторические торжества не возбуждали особенного воодушевления. Недавно один забайкальский город отказывался чем-либо ознаменовать память Петра I, и если на восточной окраине где-нибудь устраивались собрания и читались натянутые спичи в память заслуг Ломоносова, то это были демонстрации только заезжего образованного сословия, в которых сибирское население играло пассивную роль. Пристрастия к историческим лицам, к историческим рассказам здесь не замечается. Память Ермака мы находим уважаемой только в Тобольской губернии, где предание более уцелело. В других местах оно менее напоминается.
Это не то, что Малороссия и Украйна, столь богатые своими воспоминаниями и так нежно лелеющие их. Русская общественная жизнь далека от сибиряка и только иногда доносится до него в неясных отголосках. Вот почему путешественника сибирское население поражает своим безучастием к тому, что делается за Уралом.
Кроме того, этнографической чертой местного населения является некоторая грубость и диковатость, как бы общая с инородцами. Диковатость эта, конечно, происходит и оттого, что население восточных окраин совершенно замкнуто в своей полудикой сфере; оно живет вдали от центров просвещения и цивилизации, в своей захребетной и затаежной лесной глуши, среди некультивированной сибирской природы, где нет почти никаких источников для умственного развития и интеллектуальных интересов.
Но в этой диковатости нельзя не заметить проблесков смелой любознательности и пытливого ума. Вот отзыв аббата Шаппа о сибиряках: «Сибиряки дики и вместе с тем любопытны». Он приводит пример, как в одном доме при его появлении «четыре или пять женщин мгновенно спрятались за какую-то занавеску, но потом мало-помалу они «приручились». Жители сначала дичились астрономических опытов путешественника, а потом начали с любопытством смотреть на них. Так принимают всех путешественников в глухих местах Сибири: жители сначала дивуются на них, но потом выказывают самую живую любознательность и участие к ним. Но в то время, когда некоторые, как дикари, в Сибири удивлялись термометру, сибиряк же Неверов, едва узнав употребление его, производит в Якутске 26 лет метеорологические наблюдения, которым отдал честь даже Миддендорф. «Диковатость, соединенная с любопытством, замечается и в других местностях Сибири», — прибавляет этнографическое свидетельство. Это дикарское любопытство, однако, быстро переходит и в настоящую любознательность, в быструю переимчивость. Черту эту так характеризовал один иркутский мещанин г. Щапову: «Наш брат сибиряк, когда увидит в первый раз какую-либо машину, дивится, но потом любопытствует узнать, в чем в ней сила, как она сделана и как действует. На первый взгляд, — прибавил мещанин, — конечно, оно диво — хитрая машина; но как рассмотришь в ней все части, что к чему приделано, что чем действует, в чем сила, так и сам можешь сделать такую машину, и диковинки тут не будет никакой». В сибирской жизни, бедной впечатлениями, за неимением предметов, могущих удовлетворять эту любознательность, она выражается склонностью ко всяким неожиданным зрелищам и часто проявляется суетным и легкомысленным образом: ходят смотреть покойников, выбегают на улицу при всяком шуме и проч. Вероятно, театр когда-нибудь будет иметь огромный успех в Сибири. В низшей среде народа этот инстинкт любознательности проявляется массою самоучек и самородков, о которых также упоминает г. Щапов.