«Таким образом, — прибавляет исследователь, — общинное землевладение в Сибири, не будучи приведено в форму какого-либо положения, является началом живым, развивающимся сообразно нуждам и условиям самой общины». Раз мы признаем как факт и допустим развитие этого общинного инстинкта в сибирской общине и постепенного его развития вместе с формированием общины, мы должны признать, что она сумеет при помощи того же народного инстинкта уберечь себя от разложения. Будущее историческое развитие этой общины и лучшее сознание своих интересов, конечно, гарантирует ее от преобладания в ней своекорыстных стремлений отдельных личностей.
Могущество монополистов и мироедов в Сибири не может быть долговечно и далеко не покоится на прочном и непреложном промышленном фундаменте. Сибирские беззакония и старые формы суда его поддерживают, но новые условия административной и гражданской жизни, конечно, положат известный предел незаконной наживе и обману. Историк Щапов, раскрывая печальное направление, господствующее в сибирском обществе, указывает прежде всего спасение в гуманитарном воспитании. Другой исследователь говорит: «Пример Северной Америки и Сибири доказывает, что одно богатство не может создать настоящее человеческое общество, его нужно цементировать учреждениями, которые бы воспитали в нем человечность». «Страшно за общество, — продолжает тот же мыслитель, — в котором маклаковщина хочет обратиться в народную теорию, хочет залечь основанием жизни».
Несомненно, в силу этой сознаваемой односторонности развития и для сибирского населения, несмотря на господствующий индивидуальный характер наживы, также найдется выход. Этот выход найдется в тех же общечеловеческих духовных качествах, которые присущи всякому обществу.
В этом отношении надежды возлагаются на ту же общину, утратившую свою связь и солидарность только на первых порах, при завоевании пустыни. Вот эти надежды, выказываемые стороною, не питающею столь мрачного взгляда на будущее сибирского общества.
Община может не только выполнить экономическую роль, но и создать самую здоровую интеллигенцию края, и образовать народный капитал в стране. Для этого необходимо призвать ее вновь к жизни, которая в ней замерла от бюрократической зависимости и недостатка коллективного духа. Современная сибирская община имеет олигархический характер; она состоит из богатых крестьян, мироедов и бедных, находящихся в экономической зависимости от первых; здесь, как и в старой Сибири, задатки под будущий труд ставят рабочих в кабалу; богатые мужики уплачивают за бедных подати в виде задатка на разные работы. Эти люди составляют почти особое сословие в общине. Сословие это вызвано как существующей неудовлетворительной системой сбора податей, обращающей богатого крестьянина в поруки или даже в сборщика податей, и безденежьем в стране, производимым неправильным балансом торговли Сибири и торговой зависимостью. Обращение общины в чисто фискальный орган по податным делам сопровождалось лишением ее всех других функций — суда и самоуправления. Волостное «согласие» — так называется сходка в Сибири — обратилось в одну пустую форму; волостные писари, которые должны бы подчиняться и отвечать перед выборными чинами, превратились в крестьянское начальство; такое положение дел тем хуже, что писари не ответственны за свои злоупотребления; отвечают безграмотные и часто неповинные выборные чины; от этого злоупотребления остаются безнаказанными, и выборное начало не приносит никакой пользы.
Улучшение положения общины — самая первая потребность сибирского края. К сожалению, она до сих пор задвигалась другими стремлениями. Улучшив ее положение, на нее можно возложить отправление тех трех функций, для которых теперь придумываются новые органы.
Так, община может заменить проектируемых землевладельцев в скоплении богатства и образовании народного капитала. Если у современной общины богатство плывет из рук, то это еще не свидетельствует, что у нее не будет желания и способностей удержать его в своих руках, когда будут изменены мертвящие ее условия. Освобожденная от них община не уступит землевладельцам в стремлении к скоплению богатства, да притом и стимул этого стремления будет нравственнее, чем конкуренция, основанная на борьбе; место этой зависти займет здесь заботливость об общем добре. Что это чувство присуще крестьянской общине, можно видеть на том, как крестьяне строят свои церкви, как они сколачиваются на иконостас, на колокол и с каким наслаждением слышат, как первый удар колокола разнесется на далекое пространство от деревни, как потом крестьяне любят показывать свою церковь и передавать историю ее постройки. А любовь крестьян к своим полям? Абсентеист-землевладелец не способен так любить свои поля, потому что без насилия нравственности не может смотреть с чувством самодовольства на поля, обработанные батраком. Разве эта любовь крестьян не может быть перенесена с полей и церкви на школы, на общественные машины и проч.? Только этим путем может земледелие быть улучшено и может образоваться капитал в стране без тех пожертвований, какие сопряжены с землевладельческой культурой. Община одна способна водворить в Сибири рациональное хозяйство. Что же касается до нареканий общины в застое, которым отличалась ее жизнь до настоящего времени, то справедливы ли эти нарекания? Можно ли от общины, в течение трехсот лет безжалостно эксплуатируемой на все лады, требовать того же, что можно требовать от нового немногочисленного класса людей, выделенного из населения и освобожденного от подобной эксплуатации?