…Кроме того, Адальберт Штифтер родился в регионе, который я хорошо знаю, очень поэтическом и безлюдном, в Южной Богемии, недалеко от чешского Крумлова… И вдруг (9 января 2011 года), вспомнив об этом прекрасном городе и его укрепленном замке, я сказала себе: «А разве Крумлов не созвучно кремлю?» Есть! Интернет сделал за меня всю работу: «Крумлов» от татарского «крумль»! Еще с тех времен, когда Южная Богемия принадлежала Булгарскому ханству (IX век)…
Я вхожу в узкий и длинный актовый зал, где нас уже ожидают студенты. Окна смотрят на цветущую зелень. Красивая молодежь, спокойные ребята и девчата, принимают нас с большим добродушием. Я все думаю о Штифтере. Неужели его странный и суровый урок слышен и сейчас? Что означает сегодня этот «дух одиночества», который пожилой дядя пытается вдолбить своему племяннику, не подозревающему, какое тяжелое испытание ему навязывают. Я не думаю, что это имеет какой-то отголосок в университетах, где студенты в основном повсюду мечтают изучать только экономику и менеджмент. (Это, вероятно, справедливо и для России, хотя и с некоторым запозданием.) Я хотела бы с ними об этом поговорить, но как? Да, и здесь так же, как и везде, как избежать условленного выступления о красоте русской и французской литературы и природе нашего писательского труда?
Однако в дальнейшем, возможно, это никому из них не пригодится. Впрочем, Штифтер и сам настолько был убежден в бесполезности деятельности, что покончил с собой в Линце в 1868 году в возрасте шестидесяти трех лет.
…Затем мы разговариваем, благо аудитория доброжелательна и внимательна. Однако речь председательствующей была несколько искусственной и, чего греха таить, абсолютно советской: «Студенты упорно и радостно изучают прекрасную французскую литературу». Говорю же вам, тень Ленина! Но это ничуть не помешало им сделать то, ради чего они пришли нас послушать и показать, что они в достаточной мере владеют французским, чтобы задавать нам вопросы. И, глядя на них, поражаюсь (как и на улицах с самого начала путешествия): я скоро буду стесняться, настолько я привыкла у нас к иному, это невероятная этническая однородность лиц. Только белые, розовощекие, светловолосые, от силы одно или два лица с азиатскими чертами под черными прядями. Ничего общего с Францией, где очевидно, что происходит интеграция тех, кого русские называют «инородцами», где более или менее мирно рождается новое общество. А что в России? Говорят, что в Москве после Чеченской войны и войны с Грузией черные волосы и смуглые лица кавказцев вызывают неприятие и жестокость. (В американских романах и полицейской картотеке кавказец значится белым, какое заблуждение.)
В Казани меня убедят, что между русскими и татарами все хорошо.
…О чем писать, спрашивает один студент. Можете ли вы это сказать, определить? Вот как! Ответы были: «Даже когда вы бросаете, вы все равно пишете», — сказал М. V. Т. Мое определение писателя: это скорее состояние, чем действие, обостренное внимание к миру, постоянная бдительность. Как у кошки темной ночью в саду. А по мнению F. F., труд писателя «это искусство, которое как дорога, что ведет от чувственного опыта к смыслу». Я доверяю переводчикам и надеюсь, что нас хорошо поняли. Во всяком случае, мы прекрасно понимали друг друга, — та часть группы, что была на встрече, сплоченная в самой сути. И это не нарциссизм и не писательское преувеличение, что редкость.
Быстрый ужин, прежде чем провалиться в поезд, который остановится в Казани в 6 утра. Наконец, первая ночь в поезде. Не без труда заправив сложенное одеяло в пододеяльник и запихнув толстые чемоданы под сиденье, мы опускаем занавески. Ночь. Когда поезд замедляет ход, приближаясь к очередной станции, фонари перрона тоненькой нитью скользят по сиденью и его спинке, за холодным окном слышны голоса. Я глубже вставляю затычки для ушей, поезд трогается, я вновь засыпаю. Я почти ничего не знаю о втором нашем этапе. Казань для меня — это только город, где жила и была арестована Евгения Гинзбург, мать Василия Аксенова, с которым меня познакомили. Я пытаюсь поточнее припомнить его книгу «Небо Колымы», нужно будет перечитать по возвращении. Мне вспоминается анекдот. Пожилая крестьянка, арестованная и приговоренная как троцкистка, — слово, которое она не понимает, — повторяет: «Как это, трактистка? У нас порядочные женщины, они не спят с тракторами».