Вскоре нас привели показать небольшую квартирку, где в ссылке проживали Анатолий Сахаров и Елена Боннэр. В совершенно обычном квартале их жилье было довольно комфортабельным для советской квартиры. Но это ничтожная компенсация за то, что он вынужден был там жить, вдали от любого общения и контактов в городе, закрытом для иностранцев.
В день его смерти 14 декабря 1989 года я была в Москве на неделе, организованной France-Culture. Уникальное совпадение — Антуан Витез тоже был там и готовил к постановке «Федру», которую помешала осуществить его смерть 1 мая 1990 года. В конце моей командировки, это было воскресенье, Витез пригласил меня в «Белград» и предложил прогуляться по Арбату. Он жил в гостинице, где, как и в нашей, царила удушливая жара. У меня в номере минимум 90 градусов, говорил он. Я и сама вынуждена была держать окно всю ночь открытым, так как радиатор не регулировался, хотя ночью было 20 градусов мороза. Это и есть социализм: постоянный бардак, всеобщее презрение к общественному имуществу. В эти же годы в Кракове, когда я попросила отрегулировать слишком шумный вентилятор в моей ванной комнате, один рабочий был счастлив затолкать туда отверткой бумажную салфетку. В течение нескольких минут лечение радикально помогло, и вентилятор угомонился.
Мне предстояла еще одна встреча, и я отклонила предложение Антуана, который уезжал в тот же день. Больше живым я его не видела. Но именно ему я обязана ощущением и пониманием советского менталитета, который он насколько знал, настолько в нем и сомневался. А в более широком смысле благодаря России, ее языку, ее поэтам. Назавтра я отправилась в театр на Таганке, куда Любимов пригласил нас на репетицию «Преступления и наказания». На входе огромная фотография Андрея Сахарова, обрамленная траурной лентой, на которой было написано: «Андрей Дмитриевич умер». Проконсультировавшись по этому поводу, Бертран Пуаро-Дельпеш, который тоже входил в нашу делегацию, решил продлить свое пребывание на неделю и прибегнул к услугам нашей переводчицы Татьяны, чтобы присутствовать на похоронах Сахарова. Я проводила Бертрана Пуаро-Дельпеша на открытый рынок, чтобы купить ему шапку, и мы остались на три дополнительных дня в «Белграде». Тогда это была одна из больших гостиниц, где тучными горничными в белых галошах, постоянно и неторопливо протирающими пыль в коридорах, более-менее поддерживался порядок. Оттуда открывался прекрасный вид на одну из «семи сестер» — гостиницу «Украина», ставшую теперь отелем класса люкс по тысяче евро за ночь под названием «Рэдиссон». У входа портье в мундире равнодушно топтался по скомканной тряпке, набрякшей грязной талой водой. Вечером горничные досаждали меня, чтобы обменять русские сувениры на женское белье или обувь. Ресторан был очень посредственный: в наличии имелось только два блюда из длинного и разнообразного меню. Цыпленок по-киевски (это рулет из панированного цыпленка, который сочится горячим маслом, как только его начинаешь резать ножом) и салат «Белград». Пуаро-Дельпеш и я заказывали это всегда, когда там ели. Однажды я заметила в своем салате маленькую щепку. «Я нашла зубочистку», — сказала я. Минуту спустя Бертран делает гримасу, ему попалось что-то твердое. «Я думаю, что я нашел зуб», — сказал он.
На следующий день с помощью Татьяны мы присоединились к нескончаемой разновозрастной колонне москвичей и восемь часов медленно продвигались по растаявшему снегу, чтобы попасть во Дворец комсомола, где на катафалке стоял открытый по русской традиции гроб Сахарова. Нас особенно поразили обстоятельства его смерти: вернувшись в Москву после долгих лет заточения в Горьком, он участвовал в сессии Верховного Совета, в ходе которой Горбачев, раздраженный его предложениями, выключил ему микрофон; ночью он умер от сердечного приступа. В наших глазах он, несомненно, был моральной личностью — как ученый (советские люди любили ученых), и мы все в середине 1960-х годов читали его книгу о ядерном разоружении; было непонятно, почему Горбачев так яростно был против него. Однако впоследствии мне пришлось несколько дистанцироваться от фигуры, вызывающей столь много разногласий. Сильно ориентированные на американцев и на их поддержку Израилю (не Сахаров ли говорил, что «все войны, которые ведет Израиль, это войны справедливые, навязанные ему безответственностью арабских лидеров»?), он и его жена Елена Боннэр вели деятельность, которая для мощи СССР, а после его распада — для мощи России имела фатальные последствия.