Я тоже в ожидании послезавтра Владивостока, чтобы вскоре его покинуть, чувствую себя «полной пространства и времени».
…Обед в вагоне-ресторане, неплохой рыбный суп. На обратном пути нас опять останавливает молдаванин. В конце концов, оказывается, что у него не один, а несколько братьев, к которым он едет. И на этот раз, возможно, потому, что еще не вечер, он не просит нас найти ему женщину… Туда и обратно путешествие займет у него почти три недели только езды. Мужчина, сидящий напротив него с женщиной и маленьким мальчиком, не прекращает бросать на нас раздраженные взгляды. Н. спрашивает у него, все ли в порядке, и мужчина объясняет, что это не мы его раздражаем и не наше присутствие в поезде. Наоборот, есть другие люди в поезде, за которых ему стыдно, и ему стыдно, что мы видим этот спектакль: русские, которые сели в Москве, так и не протрезвели и не привели себя в порядок ни разу за все время путешествия. (Мое допущение не так уж и дурно: «заполнить до краев метафизическую пропасть», но я не осмеливаюсь утруждать Н. его переводом.) Он несколько раз, вздыхая, качает головой. Я предлагаю свое шоколадное пирожное, еще в обертке, его мальчику, спросив разрешения у мамы, которое она дает улыбаясь. Эта гордость русских меня поражает и трогает, это желание представить Россию в добром свете, и что объясняет, почему иногда у них вид, будто они следят за нами. Теперь я понимаю, что это значит: что же вы о нас подумаете?
К 17 часам 30 минутам, что для нас уже абсолютно ничего не значит, поскольку мы меняем время ежедневно, пришла новость: нет возможности задержаться во Владивостоке. Тем хуже. Я вновь принимаюсь упражняться в русском и очень медленно перевожу две последние строфы из Тристии: «О, нашей жизни скудная основа, куда как беден радости язык!» В 10 часов 30 минут я укладываюсь спать, задвинув занавески и заткнув уши. Я уже умею заворачиваться в одеяло, и я уже не сойду с полки, как Луара не выйдет из своего русла… Перед тем как заснуть, я пересказываю себе историю, которую мне рассказал V. R, один из наших сопровождающих. В одном вагоне мама учит дочку: «бон жур» (выделяя «n» как в женском роде). Учит, чтобы та попрощалась с французами, когда они будут уходить! Я подумала: эта история для Даниэля… У меня прекрасное взаимопонимание с V. Я спросила у него имя его отца, чтобы называть его торжественно и церемониально по имени-отчеству. Его отец прошел Великую отечественную войну, воевал на Волге, чудом уцелел, напоровшись на мину. Его дед был пчеловодом. Сам он всякое повидал в жизни. Классическая судьба русского средних лет. Мы обменялись поздравлениями на Новый год по электронной почте.
Воскресенье, 13 июня
Все еще в поезде. Целый час я навожу порядок в своем фотоаппарате и мобильном телефоне, так как довольно давно у меня не было такой возможности. Завтракаем в купе: кефир, который я делю с F. Е, хлеб с сыром, растворимый кофе. Никогда мне еще не казалось, что поезд едет так медленно. Его скорость теперь редко превышает 80 километров в час. Но я вовсе не жалуюсь, наоборот. Я совершенно не спешу приехать.
Что это за большое здание в таком плачевном состоянии? Заброшенная электростанция в полном «одиночестве»? Подходящее слово для обозначения мест, «удаленных от посещения людей», как говорит Литтрэ. Бесконечное время проходит, пока мы замечаем, наконец, ряды низких домиков, затерянных среди лугов, пересеченных редкими деревьями, в основном ивами и тополями. Одиночества, во множественном числе, совершенно подходящее слово. В том числе в своем старинном значении, как добровольное удаление от мира в целях духовного и морального совершенства. Мало какой опыт сравнится с этим раздумьем о себе и мире в течение нескольких зим (хватило бы и одной) в Сибири. (Я еще не читала Сильвэна Тессона).