«Декрет о земле, — признаётся народный комиссар, — не является строго разработанным и продуманным законом. Это скорее лозунги, брошенные в массу. И нельзя отрицать, что в результате этого декрета процесс передачи земли земельным комитетам прошёл далеко не планомерно и не безболезненно.
Помещичьего землевладения и класса помещиков уже не существует. Можно говорить только о бывших помещиках. Вся помещичья земля безусловно находится в руках крестьян. Мало того: помещичьи усадьбы и инвентарь также перешли к крестьянам, причём нередки случаи, когда помещичьи дома разбирались по брёвнам и распределялись между крестьянами. Помещики часто просили разрешить им вывезти хотя бы бельё, но и это не всегда разрешалось. Вообще, захват земель нередко сопровождался эксцессами, причём, как общее правило, можно отметить следующее: в тех местах, где захват земель был самочинно осуществлён земельными комитетами ещё до октябрьского переворота, эксцессов почти не наблюдалось; и наоборот: там, где частная собственность сохранилась в неприкосновенности, переход её к крестьянству ознаменовался большими эксцессами. Во всяком случае, передача земли земельным комитетам — совершившийся факт, вырвать землю от крестьян теперь уже ни при каких условиях невозможно».
На вопрос о том, как отразится аграрный переворот на весенних сельскохозяйственных работах, Калегаев даёт такой ответ: «Сокращения запашек, безусловно, быть не может. Мы имеем сведения о крайне бережном отношении крестьян к захватываемому помещичьему инвентарю. Конечно, сейчас трудно предсказать, как будут производиться сельскохозяйственные работы: будет ли земля обрабатываться индивидуально, силами отдельных семей, или же целыми обществами. По всей вероятности, в разных местах этот вопрос будет решаться по-разному. Что касается наёмного труда, то для семейств, в которых много ртов и мало рабочих рук, сделано исключение, и им разрешено пользоваться наёмным трудом».
По поводу заявления Спиридоновой на втором крестьянском съезде, что «к весне будет уже осуществлена социализация земли», Калегаев, улыбаясь, сказал: «Это, конечно, только радужные надежды».
Из интервью с Калегаевым видно, что в Европейской России, для которой декрет о земле имел жизненное значение, большевизм к концу 1917 г. ещё не завязал никаких связей с деревней, а из предыдущего видно, что в последующее время эти отношения стали складываться неблагоприятно на почве продовольственной политики.
В Сибири земельный вопрос представлялся совершенно иным. Здесь предоставление земли всем желающим означало, за самыми незначительными исключениями, расхищение не частновладельческих, а казённых участков, участков, предназначенных для переселенцев, или же показательных хозяйств. Коренное население Сибири относилось к земельному вопросу равнодушно, и аграрная демагогия не говорила ему ничего. Но зато сибирское крестьянство не испытало и какого-либо гнёта нового режима. Ему стало житься спокойнее. Начальство перестало тревожить, налогов никто не взыскивал, солдат никто не призывал. Вернувшиеся с войны фронтовики, нахватавшиеся разных учений и политики, немного мутили деревню, но сибирские расстояния и холода охраняли её и от местных, и от центральных заправил. Продовольственные отряды ещё не проникли в Сибирь, т.к. состояние транспорта не позволяло вывезти из неё и те запасы, которые были заготовлены ещё раньше. Что же касается твёрдых цен и монополий, то деревня познакомилась с ними уже в первый период революции и отвечала на них уменьшением подвоза.
Больше ощущали социалистическую систему нового режима окрестные деревни крупных городов. В Омске, например, — центре хлебного, мясного и масляного рынка — стал ощущаться весною 1918 г. недостаток; муки и особенно мяса и масла. Объяснялось это тем, что местный совдеп, стремясь осуществить национализацию торговли, производил реквизицию всех привозившихся товаров и убил базарную торговлю. Крестьяне начали чувствовать здесь впервые тяжесть слишком последовательной I регламентации. Но, повторяю, это коснулось лишь районов, близко примыкающих к городам.
Были, однако, и среди сибирского крестьянства такие элементы, для которых большевизм оказался легко воспринимаемою заразою. Это — не устроившиеся или плохо устроившиеся переселенцы.
Для Сибири расслоение крестьянства на «старожилов», к которым обычно относятся и переселенцы, устроившиеся лет 10–15 тому назад, и «новосёлов», ещё не пустивших корней в сибирскую землю, почти равносильно классовому делению. Первые — бары, маленькие помещики, фермеры, живущие нередко в каменных домах с крашеными полами. Вторые — пролетариат, частью безземельный, частью безлошадный, ютящийся в землянках, пробивающийся батрачеством.