«…В предвидении возможностей политических кризисов, которые могут быть вызваны замыслами контрреволюции, все силы партии в настоящий момент должны быть мобилизованы, обучены военному делу и вооружены, с тем чтобы в любой момент быть готовыми выдержать удары контрреволюционных организаторов гражданской войны в тылу против большевистского фронта.
Работа по собиранию, сплачиванию, всестороннему политическому инструктированию и чисто военная мобилизация сил партии должна явиться основой деятельности центрального комитета, давая ему надежные точки опоры для его текущего, чисто государственного влияния».
Возмутительная прокламация осталась как бы незамеченной со стороны Директории. Это произвело крайне тягостное впечатление. Между тем из Екатеринбурга пришла следующая телеграмма:
«Омск, Зензинову, экстренная. Данное вами 23 сентября (день избрания Директории) обязательство остаётся не выполненным, напротив, осуществлено назначение, противоречащее в корне его духу. Создавшееся положение вынуждает меня задать вам двоим (Зензинову и Авксентьеву) прямой вопрос о сроке реализации обязательства. Недача вами немедленного исчерпывающего ответа общественно обяжет меня обратиться к трём членам Директории с соответствующим открытым письмом, учесть характер вашего обращения 23 сентября и смысл принятого мною на себя посредничества. В частности, на вас, Владимир Михайлович, я возлагаю личную ответственность за поведение в данном вопросе третьего члена Директории, заверения которого вы гарантировали мне, предварительно получения, вашим честным словом. Мой адрес: гостиница Атаманова. Вадим Чайкин».
Здесь начинался уже шантаж. Чайкин, один из членов Учредительного Собрания, черновец, угрожает Зензинову раскрыть какие-то закулисные тайны Уфимского Совещания.
В дневнике Зензинова имеется, между прочим, место, где он сознаётся, что временами испытывает тревожное беспокойство. Услышит шум, стук — и ему кажется, что уже идут «арестовать».
Он чувствовал везде врагов, переворот казался ему неизбежным. С другой стороны, в Омске упорно говорили, что переворот готовит Роговский, товарищ министра внутренних дел, который привёз с собой из Самары особую стражу, свою разведку и деньги.
Кто из двух раньше?
Рано утром меня разбудил секретарь Вологодского.
— Вы ничего не знаете?
— Нет.
— Директория арестована! Сейчас экстренное заседание Совета министров.
Еду в Совет министров. По дороге встречаю Вологодского в сопровождении только что прибывшего из Томска Гаттенбергера и большого конвоя. В здании Совета ещё не все министры, многие взволнованы. Никто ничего не знает, Вологодский не осведомляет. «Подождите, — говорит, — сразу скажу».
Приходит Колчак. Он только что прибыл с фронта, куда поехал сейчас же по назначении его министром. Рассказывает о тёплой встрече, которая ему была оказана, о тяжёлых условиях, в которых живут на фронте солдаты. Все стараются говорить о посторонних вещах.
Позже других является Михайлов. Его разыскивали. Наконец все в сборе.
Вологодский открывает заседание; рядом с ним Виноградов. Вологодский сообщает об аресте Авксентьева, Зензинова, Аргунова и Роговского, о том, что уже обнаружились очевидцы того, как полковник Красильников, один из организаторов противобольшевистских казачьих отрядов, ночью на улице спрашивал своих офицеров: «Ну что, готово?» Видели какой-то грузовик, набитый солдатами.
Что же дальше?
Воцарилось тягостное молчание. Я могу утверждать с полным убеждением, что для подавляющего большинства переворот был совершенно неожиданным. Я, например, только догадывался о подготовляющемся заговоре, потому что слышал как-то от одного офицера, что все военные были бы рады видеть вместо Директории одно лицо. И когда я спросил, есть ли такое лицо, которое пользовалось бы общим авторитетом, то он сказал: «Да, теперь есть».