После октябрьского переворота число адептов большевизма значительно увеличилось. Кроме пропаганды безначалия, с фронта большевизм принёс в деревню лозунги: «захватывай землю», «грабь награбленное». Был ли это коммунизм? Конечно, нет. Опять те же хищные революционные инстинкты, то же отрешение от правовой сдерживающей психологии в пользу безудержного разгула.
Нечего говорить о городских массах. Правда, здесь, среди сознательной части рабочих, могло быть искреннее увлечение идеями коммунизма, но преобладающим было, однако, всё же хищничество дележа и захвата.
Представим себе, что «большевизм» проник в Америку. Пролетариат Соединённых Штатов мог бы, разумеется, выделить из своей среды сознательных коммунистов. Но их было бы недостаточно для разрушения капиталистического строя и буржуазного государства. Американские коммунисты привлекли бы, быть может, на помощь негров. Эти последние, конечно, не были бы уже «коммунистами», но они оказались бы не менее «доброкачественными» большевиками, чем кронштадтские матросы и сельская беднота.
Коммунизм в Китае был бы совершенно беспочвенным, но он породил бы миллионы «большевиков» из хунхузов, рикш и кули, которые охотно обрушились бы прежде всего против иностранных концессионеров, а потом против своих генерал-губернаторов и полицейских, усмиряющих граждан китайской республики кнутами и бамбуками.
Что могло быть противопоставлено «большевизму» в этом широком смысле? Если бы русская интеллигенция не была так оторвана от народа, если бы между нею и крестьянством или городским населением существовали большая связь и взаимное понимание, большевизм можно было бы парализовать. Но этого не было. Самоуправления земские и городские были всегда цензовыми и по составу, и по духу. Новые демократические, послереволюционные, не успели привиться. К тому же они были наполнены теми же чуждыми народу интеллигентами, только из левых партий. Это мало меняло дело. Учреждения эти не стали ближе к народу только от того, что они представляли левые политические течения, и октябрьская революция безжалостно и бесследно смела все земства, не вызвав никакого сожаления в крестьянстве.
Суд? Он нужен народу. Но суд в деревне был в высшей степени неудовлетворительным, и революция противопоставила ему самосуд. А суд в городе отличался либо медлительностью производства (окружной суд), либо торопливостью и недостаточною чуткостью (мировой суд, построенный на идее судебного невмешательства в процесс). Во всём старый строй оказался отставшим и грешным. Населению нечего было любить. Заразившись духом революционности, оно охотнее всего поддавалось настроению «большевизма». Революционный город и безразличное ко всему «интеллигентскому» крестьянство, устраивавшее свою жизнь и не жалевшее о разрушениях в городах, обеспечивали победу большевизма.
Кто оставался в стороне от этого победного шествия большевиков? Крупная буржуазия из классовых интересов, но её — капля в море; офицерство, угнетённое и озлобленное безжалостными преследованиями и зверскими расправами, — но оно было рассеяно и неорганизованно; наконец, интеллигенция, жаждавшая правового государства и демократических начал управления, возмущённая насилиями и издевательством над человеческою личностью и над свободами, — но она не находила никакого сочувствия в населении, которое не воспользовалось «свободами», потому что интеллигентские свободы печати, слова, совести ему не нужны.
Против большевизма боролись ещё и все те, кто видел в нём, несколько преувеличенно, создание немецкой интриги, но совершенно правильно — союзника немцев в деле поражения России. Брестский мир вызывал краску стыда за позор великого государства, но и это было чуждо некультурному народу. Что понимал он в задачах Великой России и её международном положении? Война была народной по размаху, но не по сознанию.