Люди на приисках не скрывали своей жадности: жизнь здесь постепенно опустошала человека. Косандзи открыл в поселке старателей фотоателье, которое приносило ему немалый доход. Пожалуй, за все годы, проведенные в Сибири, здесь молодые супруги жили наиболее обеспеченно. Они хорошо ладили, и именно в Бодайбо пережили, можно сказать, самый счастливый период своей совместной жизни. Летом 1918 года Косандзи с женой и детьми уехал из Иркутска в Японию. Записи об обстановке в Иркутске перед отъездом Косандзи оставил другой японец — Юноками Тиса-буро, который приехал в Иркутск в 1916 году и оставался там вплоть до ареста в апреле 1918 года. Гораздо позже, в 1950 году, этот человек, основываясь на своих иркутских записках, выпустил в Осаке книгу под названием «Революция» (сам Юноками участвовал в русско-японской войне, был подполковником запаса).
По данным Юноками, в 1916 году в Иркутске проживало более 200 японцев. Среди них были прачки, часовые мастера, парикмахеры, два хозяина галантерейных магазинов, один дантист и три врача других специальностей (однако двое из них, судя по документам, не имели официального статуса врача). Известен и один служащий русской армии, в Россию он прибыл как стажер духовной семинарии, позднее вступил добровольцем в армию в качестве ветеринара. Однако большую часть (150 человек) составляли проститутки и их, если можно так выразиться, менеджеры.
После Октябрьской революции в Иркутске, как и везде в стране, обострились противоречия между революционными и реакционными силами. В декабре 1917 года в городе разгорелся вооруженный конфликт. При сопоставлении воспоминаний Юноками, который в этот период выполнял в Иркутске роль старосты японской общины, иногда даже консула, и русских источников вырисовывается следующая картина.
В начале декабря исполком Иркутского Совета принял решение о взятии под контроль городских и государственных учреждений. Было приказано реформировать до 8 декабря пехотное военное училище. Однако приказ не был выполнен. «Зам. начальника по строевой части, полковник Никитин[19], объединил вокруг себя кадетов и заявил, что без боя они не сдадутся. В Иркутске тогда было два училища. В них числилось около 1 тысячи кадетов[20]. Они были вооружены стрелковым оружием и пулеметами. Артиллерии у них не было. Иркутский гарнизон состоял из двух пехотных и одного артиллерийского полков. Пехотинцы заняли выжидательную позицию, не примкнув ни к одной из сторон. Артиллеристы же открыто встали на сторону большевиков. Большевики 25 декабря (по советским источникам, 21 декабря. — К, К.) обратились уже непосредственно к полковнику Никитину с предложением распустить училище и сдать им оружие и боеприпасы. Никитин отклонил это предложение». С этого дня начались бои. Красные захватили канцелярию губернатора, которая размещалась в так называемом Белом доме. Все здания, находящиеся поблизости, были захвачены кадетами. 10 декабря (24 декабря по новому стилю) из Красноярска в Иркутск прибыл отряд красногвардейцев под командованием Лазо. «У кадетов были пулеметы, но не было артиллерии. Красные, наоборот, располагали артиллерией, но не имели пулеметов. Красных было больше, но среди них преобладали необученные рабочие. Кадеты по численности уступали, но это были тренированные, хорошо обученные военные — военная элита[21]. Выстрелы не прекращались в Иркутске ни днем, ни ночью. Даже на пятый день боев исход событий не был ясен…»
Бои шли в самом центре, в результате жизнь в городе была парализована. Описание этих событий приводится в опубликованных в «Урадзио Ниппо» — японоязычной газете, издававшейся в то время во Владивостоке, письмах одного японца. Начнем со второго письма, описывающего начало боев, 21 декабря. «Беспорядочные пулеметные выстрелы оглушали, орудийные раскаты превратили спокойную до того жизнь горожан в кромешный ад…» События 26 декабря описываются в третьем письме: «…по сравнению с событиями трех-четырехдневной давности, бои вплотную приблизились к жилым кварталам. Пули дождем стучат по крышам, люди боятся выйти за порог, непонятно, как ухитряются жить. Кто-то прятался в погребе, кто-то забаррикадировался мебелью. Представьте себе семью японского лавочника, передвигающуюся днем и ночью ползком?!
Люди часто погибают от случайных пуль. Невозможно без боли смотреть на родителей, потерявших ребенка, слышать крик жены, потерявшей мужа, плач ребенка, ищущего отца. Повсюду много беженцев, эти несчастные, мыкающие горе беженцы представляют собой невообразимо жалкое зрелище… Проснувшись в 8 часов вечера, я случайно взглянул в окно и увидел ярко-красное небо. «Пожар!» — испугался я. Выскочив через заднее крыльцо и прячась за сараем, я увидел в районе Большой улицы в трех местах поднимающиеся высоко в небо столбы огня. Огонь быстро распространялся во все стороны и, казалось, что еще чуть-чуть и все превратится в ад. В шесть часов утра огонь постепенно утих, но бой не стихал ни на минуту и продолжался еще пять дней. Пожар вспыхнул опять и продолжался до 29 декабря. Сгорело более 50 домов…»
Семья Косандзи, проживавшая на Большой улице, наверное, тоже оказалась свидетельницей этих событий. Видя бедственное положение горожан, стороны 27 декабря в пять часов утра заключили перемирие. По воспоминаниям Юноками Тисабуро, на переговоры по перемирию «было решено позвать консулов всех государств, представленных в Иркутске, пришли и за мной. Я не был ни консулом, ни кем-то подобным, я был лишь старостой национальной общины, но меня часто называли консулом, поэтому я не стал спорить, а пошел куда звали…
… Большая часть красноармейцев уехала опять в Красноярск, кадеты же были вымотаны морально и физически этими боями. После объявления о перемирии напряжение внезапно спало, люди начали расходиться по домам. Через четыре-пять дней силы кадетов стали истощаться, что имело печальные последствия для белых: они не смогли возобновить бои, и красные без кровопролития заняли город. Никитин в отчаянии бежал в Харбин.
Видя такое положение, состоятельные иркутяне потянулись в Шанхай, Дайлянь и т. п. Очень многие по дороге были арестованы и бесследно исчезли. Считалось, что для тех, кто решил эмигрировать, желательно иметь справку от консула, поэтому в мой дом ежедневно ломились несколько десятков человек. Все они упрашивали меня выдать бумаги для того, чтобы можно было поехать в Японию».
В полночь 17 апреля 1918 года Юноками был арестован за антиреволюционную деятельность. Он сидел в тюрьме в пригороде Иркутска. Здесь его допрашивал представитель реввоенсовета Я. Д. Янсон. Он писал: «Я запомнил Янсона как доброго человека. Видно было, что он порядочный человек и не хочет вершить суд над иностранцем, живущим не по здешним законам». В то время Юноками действительно активно занимался контрреволюционной деятельностью. Читая о Янсоне, я невольно вспомнил о другом революционере — Мухине, которому давал высокую оценку Исимицу Синзей, прибывший в Благовещенск во время интервенции со специальным заданием. Мне кажется, что русская революция победила благодаря именно таким людям с развитым чувством долга.
В конце июня Юноками перевели в Читинскую тюрьму, из которой его освободили в августе белые. Юноками поспешил на свою «бедную вторую родину», в Иркутск. Там оставалось 30 человек японцев. «Товаров не хватало. Цены росли день ото дня. Жизнь горожан становилась все тяжелее и тяжелее».
2 августа Япония объявила о вторжении в Сибирь, и японская армия начала продвигаться в глубь материка, оставляя гарнизоны на каждой железнодорожной станции. Юноками уехал в Японию, но был мобилизован и в звании подполковника служил в подразделении особого назначения в Чите, Хабаровске и Благовещенске. Вместе с отрядами Семенова он много раз участвовал в боях с Красной Армией и в конце концов пришел к следующему выводу: «Красная Армия от командиров самых высоких рангов до самого рядового бойца — вся пронизана сознанием необходимости революции. Испытанные офицеры, которые уверенно вели в бой обстрелянных солдат, не смогли противостоять силе духа Красной Армии. Я, японец, подходя к оценке России с японской меркой, сильно ошибался».