К счастью, вскоре после объявления мне бойкота пришел приказ о возможности моего возвращения в Японию. Это случилось 16 апреля 1950 года. Мы погрузились на пароход «Мэйюмару» и отплыли из Находки. Вскоре на пароходе тут и там стали мелькать солдаты со своеобразными нашивками: на белом бинте был начертан красный круг — японский флаг. Интересно, как себя чувствовали в это время члены демократической группы?
Приближался тайфун, пароход стало сильно качать. Я лежал на полу в каюте с открытыми глазами и ни с кем не разговаривал. В 23 года я попал в Сибирь, а сейчас мне должно было исполнится 28 лет. Я лежал и размышлял о своей судьбе, о Сибири, о русских.
Мне вспомнилось, как я начал учить русский язык.
В конце августа 1945 года, уже будучи пленным, я в одном месте аэродрома в Дунхуа увидел большую кучу книг, которые, по-видимому, были привезены из Харбина и свалены здесь в беспорядке. Были там и японские книги, но большинство составляли книги на русском языке. Я, конечно, не помню их названий, но хорошо представляю и сейчас их сверкающие золотыми буквами обложки.
Почему же меня так привлекали эти книги? Еще до вступления в армию я был студентом университета Дёчи, в котором изучал немецкую литературу. В то время я, как и многие мои ровесники, интересовался философией: в ней я искал душевную поддержку и смысл этой непонятной жизни. Из всей груды валявшихся в аэропорту книг я взял один англо-франко-немецко-русский разговорник. Некоторые их моих товарищей выбрали несколько тяжелых книг и принесли их в лагерь. Они хотели увезти эти дорогие книги в Японию, но позже вынуждены были бросить их. Мне же удалось сохранить свою находку и увезти ее в Сибирь. Этот разговорник послужил для меня очень хорошим пособием по изучению русского языка.
Еще в первом лагере я услышал от русских, что наше пребывание в Сибири продлится несколько лет. Поэтому я не очень доверял слухам, которые распускали соответствующие советские ведомства о скором возвращении японцев. Это делалось для того, чтобы военнопленные не убегали. Мне казалось, что в Сибири я могу заболеть и умереть. Поэтому мне хотелось знать хотя бы название того места, где я найду свою смерть. Для этого необходимо было изучить русский язык. И я старался не упустить случай поговорить с кем-нибудь по-русски, заучивал наизусть тексты из разговорника. Иногда я брал у товарищей небольшие русско-японские словари. Столь упорные занятия языком позволили мне уже через год многое понимать и читать несложные русские тексты.
Однако мое знание русского языка вызвало ко мне интерес НКВД. У меня выясняли, не служил ли я в разведке (офицеры, состоявшие на этой службе, считались военными преступниками). И хотя мою причастность к разведке никто не выявил, я был задержан в Сибири гораздо дольше, чем многие другие военнопленные.
В вагоне.
В марте 1946 года нас, примерно 200 человек, отправили по Тулунскому тракту из Тайшета в Братск. Мы ехали на крытых машинах почти целый день. Было очень холодно, весь тракт оказался как бы закованным льдом. К Братску, этому старинному городу, построенному русскими в 1631 году, мы подъехали поздно вечером. Сейчас на этом месте водохранилище, но в то время здесь стояли дома.
Лагерь находился на окраине. Отсюда можно было видеть блестевшую на солнце ледяную поверхность Ангары. До нас сюда прибыли 50 связистов-японцев. Мы были посланы сюда в качестве рабочей силы для строительства железной дороги, 317-километрового участка между Тайшетом и Братском. Здесь я хочу подчеркнуть, что ни в коем случае нельзя замалчивать и забывать о большом вкладе японских военнопленных и советских заключенных в строительство БАМа. Достаточно сказать, что в 1947 году в этом районе работало 50 тысяч японских военнопленнных, а до нас и после нас — советские заключенные. К сожалению, в советской литературе почти ничего не говорится о использовавшемся при строительстве БАМа труде заключенных.
* * *
Лагерь военнопленных № 28 находился на берегу речки Вихоревке, впадающей в Ангару. Уже прошло две недели, как нас привезли сюда. После обеда десятник Лупандин, стоя возле входа в лагерь, ругался, что пленные медленно собираются на работу. Он кричал: «Для того, чтобы собраться вам требуется 30 минут. Неужели это та самая хваленая Квантунская армия?!» Мы построились в пять рядов, вышли из ворот лагеря и направились в сторону, где должны были рубить лес. Внезапно японец Нохара Кокичи из моей бригады начал бледнеть и покрываться зелеными пятнами. Изо рта у него пошла зеленая пена. Кто-то крикнул: «Эпилепсия!» Нохара стиснул зубы и застонал. К нему быстро подбежали конвоиры, один из них приказал принести носилки. Я и еще один товарищ быстро понесли Нохару в лагерь. Долгое время он находился в бессознательном состоянии. Вокруг него суетились военные врачи, японцы и русские. Проведя осмотр, они никак не могли поставить ему диагноз. И советские и японские врачи очень нервничали, делали ему различные уколы. Нохара страшно скрежетал зубами, и чтобы они не искрошились, в рот ему затолкали марлю. У нас спрашивали, не было ли раньше у Нохары приступов эпилепсии, но в отряде не нашлось его однополчан, в течение же последних двух месяцев признаки эпилепсии у него не проявлялись.
Врачи мучились над диагнозом, потом заговорили о том, что это похоже на отравление. При осмотре его вещей в кармане нашли небольшой, размером с большой палец, белый корень, по виду напоминавший аралию. Аралия первой появляется на склонах берегов Вихоревки после таяния снега. Военные врачи сразу обратили внимание на этот корешок. Советский врач сказал, что это, возможно, корень самого ядовитого растения, которое с давних пор хорошо известно местным жителям. Если его съест человек со слабым здоровьем, он может умереть.
Приступ длился у Нохары целые сутки. Большие опасения вызывало его сердце и ему несколько раз впрыскивали камфору. Возле Нохары все время находился японский врач Оно. Он очень внимательно относился к больному, не отходил от него всю ночь, вытирал рот, делал уколы и даже выносил мочу.
Жизнь в лагере во многом определялась его администрацией. Но надо сказать, что жизнь военнопленных во многом зависела и от того, как вели себя японские бригадиры, военные врачи, повара и переводчики. От того, насколько честно и серьезно они относились к своим обязанностям, положение военных изменялось в лучшую или худшую сторону. Мы слышали, что так было и в Германии. Один из бывших узников фашистских лагерей рассказывал нам о том, что некоторых бригадиров, поваров, врачей и переводчиков из русских советские пленные убивали после освобождения.
Японский военный врач Оно был хорошим человеком. После случая с Нохара он стал пользоваться уважением и у японцев, и у русских. Нохара же через сутки болезни совершенно изменился, его нельзя было узнать. Он постарел на 10 лет, лицо его стало землистым, речь замедленная. Я сказал Нохара: «Давай-ка, бодрись. Мы видели, как было тяжело тебе вчера вечером, но сейчас-то уже все в порядке»» Нохара ответил: «Военные врачи сказали мне, что вчера я был в совершенно бессознательном состоянии — ничего не помню. Мне казалось, что я вижу какой-то длинный сон. Сейчас у меня нет сил, я очень ослаб, руки и ноги совсем не действуют». На следующее утро, поскольку состояние больного не улучшилось, было решено отвезти его на телеге в Братскую больницу. С тех пор никаких известий о Нохара Кокичи не было. Я спрашивал несколько раз о нем у разных людей, но ничего узнать мне не удалось. Помню, позже прошел слух о том, что Нохара умер в больнице в Братске.