Казалось, что инцидент исчерпан. Однако конвоиры решили расправиться с Абреком. Примерно через неделю после того события, ранним утром с одной из четырех вышек внезапно раздалось пять выстрелов. У меня мелькнула мысль, что кто-то, наверное, подошел слишком близко к проволоке, окружавшей лагерь. Выбежав на улицу, я увидел между рядами колючей проволоки в луже крови чье-то тело. Присмотревшись, я понял, что это собака, и подумал: «Не иначе, как Абрек!» Как мне его стало жалко!
С внешней стороны ограждения появился Лупандин. Он тоже выбежал на выстрелы и, увидев тело своей любимой собаки, закричал: «Абрек, Абрек, иди сюда!» Однако пес не двигался. Лупандин попытался пройти между рядами проволоки, но тут его резко окрикнул командир с вышки: «Нельзя! Не разрешается входить, пока не придет командир наряда». Лупандин заплакал и закричал: «Абрек! Абрека убили! Что он вам сделал?! Если вы убили Абрека за то, что он гулял тут, то почему же не убиваете кошек, которые бегают тут постоянно?»
Прибежал командир конвоя вместе с двумя солдатами. Он был хмур. Хорошенько осмотрев Абрека, он тихо сказал: «Неужели это собака? Она такая большая, что ничего не стоит перепутать ее с человеком». Встретившись с застывшим взглядом Лупандина, он холодно скомандовал своим подчиненным: «Вынести!» Пули в двух местах пробили живот Абрека, а одна попала в голову. Смерть наступила мгновенно. Лупандин молча обнял мертвое тело Абрека и отнес в свой дом. Вышла жена Лупандина Даша и, увидев мертвое тело Абрека, громко заплакала. Расправа с Абреком потрясла и нас, пленных. Эта собака служила для нас большим утешением.
* * *
Наш лагерь № 202 находился в местечке Эхиркан, приблизительно в 100 километрах от станции Кульдур[24]. Когда начались работы по прокладке здесь железной дороги, мне не известно. Знаю только, что одновременно строилась автомобильная дорога, по которой на машинах доставляли грузы на станцию Эхиркан. Людей туда стали завозить в 1946 году.
Помню, это было в самом начале года. Я работал в санчасти и после обеда прилег отдохнуть. Неожиданно пришел пленный японский солдат и сказал мне: «Господин военврач! Вас вызывает дежурный офицер». В тот момент я как-то не задумался, зачем меня могут вызвать, и пошел к дежурному офицеру. В дежурной комнате я увидел, кроме уже знакомого мне лейтенанта средних лет, молодого парня, который, завидев меня, начал что-то быстро и громко говорить. Я, естественно, ничего не понимал. Лейтенант, видя мое недоумение, попросил внимательно выслушать парня: у него что-то случилось. Сначала мне показалось, что незнакомец рассказывает о своей болезни, но постепенно понял: болен не он. «Где болит? Голова, температура?» — спросил я. «Нет, нет», — ответил он, и стал показывать жестами, которые тоже не помогали. Тогда парень, сцепив обе руки и вытянув их перед собой, стал изображать, как уменьшается живот. Я спросил, о ком он говорит. Как выяснилось, речь шла о его жене, которая рожала. Но тут молодой человек окончательно меня запутал, показывая два пальца и загибая один из них. Я подумал: один ребенок уже родился, а второй еще нет. В конце концов до меня дошло, что женщина уже родила, но находится в тяжелом состоянии. По словам лейтенанта, роды принимала медсестра, но сейчас она ничего не может сделать и послала за врачом в ближайший поселок, расположенный в 90 километрах. Однако он может не приехать.
Когда я все понял, то мне стало неловко. Дело было в том, что в мединституте я проучился четыре года, но в связи с войной был призван в армию. Кроме того, у меня почти не было практики, хотя я относился к учебе серьезно. К тому же, при родах я присутствовал только два раза. Тогда я думал, что попаду в армию и знания о родах и женских болезнях мне никогда не понадобятся.
На вопрос лейтенанта, можно ли здесь помочь, я ответил утвердительно. Ноги мои сделались ватными, но выбора не было: нужно был идти спасать роженицу. В нашем лазарете кроме меня было еще три санинструктора — Васино, Кумогами, Огино. Видя мою растерянность, Огино сказал с улыбкой: «Не беспокойтесь, господин военврач!». «То есть как?» — спросил я. Огино, хотя и значился в лагере санинструктором, по профессии был глазным врачом. Он пояснил, что будучи студентом жил на квартире у врача-гинеколога и часто помогал ему в работе, а иногда и работал вместо него.
Мы быстро подготовили инструменты и попросили нашего лагерного переводчика Ногути помочь нам. Выйдя с молодым отцом за лагерные ворота, мы быстро пошли на станцию. На станции находился деревянный дом. Внутри в общем зале, разделенном перегородками, жили четыре семьи. В одной из таких комнат прямо у входа возле окна стояла кровать, на которой лежала роженица.
Когда мы вошли, то разговаривавшие там люди (примерно 10 человек) сразу замолчали и стали смотреть на нас. Переводчик Ногути заговорил по-русски. Огино, осмотрев женщину, сказал: «Господин военврач! У роженицы атония матки. Ей нужно сделать укол, но у нас нет такого лекарства, попробуем помочь обычным массажем». И мы стали по очереди делать массаж. Это заняло примерно 1 час. Послед наконец-то вышел. После долгого напряжения все вздохнули с облегчением. Я точно не помню, что сказал тогда солдату Огино, может быть, «спасибо» или «хорошо», а, может, принятое у русских одобрение «молодец», оно в тот момент было очень к месту. Когда мы сказали, что все закончилось благополучно, то все находившиеся поблизости люди стали креститься правой рукой, повторяя какую-то короткую фразу. Как объяснил нам потом переводчик, они говорили: «Слава Богу!». Эти слова русские повторяют всякий раз при благополучном исходе. Тридцать лет прошло после революции, но вера в Бога, которую пытались искоренить, продолжала жить.
Переводчик Ногути рассказал позже, что муж рожавшей женщины работал здесь водителем грузовика, возил грузы для строительства железной дороги. Когда с его женой случилось такое, он очень волновался. Медсестра, принимавшая роды, ничем не могла помочь роженице. Она настаивала, чтобы поехали за врачом в поселок Тэрма и была против того, чтобы к роженице приглашали японского врача-военнопленного. По ее мнению, японским военнопленным ни в коем случае нельзя доверять. Но с ней не согласилась жена начальника станции. Она сказала: «Да, они военнопленные, но это вовсе не значит, что им нельзя доверять. Они добросовестно работают, и русские должны у них этому учиться. А если ждать нашего врача, который не известно приедет ли, то дело может плохо кончиться. Поэтому нужно срочно идти за врачом-японцем». И тогда муж рожавшей женщины побежал в лагерь японских военнопленных.
Благополучным окончанием этой истории я был обязан санинструктору Огино, старшему меня по возрасту и более опытному медику. Он здорово помог мне, молодому и начинающему врачу. Конечно же мне помог и переводчик Ногути, старавшийся в такой непростой ситуации находить как можно более точные слова.
Этот случай познакомил меня с женой начальника станции: она радовалась тому, что все кончилось хорошо и ее мнение о японцах военнопленных оказалось верным. Позже мы иногда встречались, эта женщина угощала меня чаем, хлебом, махоркой. Бывая у нее в гостях, я обратил внимание на отсутствие в их комнате портретов Ленина и Сталина. Это было интересно. Однажды я спросил об этом у самого начальника станции, но он ничего не ответил и только покачал головой. Мне почему-то казалось, что они сознательно не развесили эти портреты. Оказывая помощь больным, я бывал в домах многих советских людей и всякий раз видел на стене портрет «великого вождя». Дом начальника станции в этом плане был исключением, и это позволяло думать, что в этой стране есть молчаливо противостоящие «великому вождю». Позднее я узнал от жены начальника станции, что ее муж был в плену у немцев и после освобождения его отправили в Сибирь. Если снова будет война, говорила она, и ее мужа призовут на фронт, то она, когда он заснет, отрежет ему руку.