* * *
Раз в несколько месяцев в лагерь приходил советский врач и проводил медосмотр японских военнопленных. Осмотр был внешним, даже без использования слуховой трубки. Обращалось внимание только на заднюю часть тела. Если она была слишком мягкой, то военнопленный считался больным и освобождался от работы.
Летом, на второй год моего пребывания в лагере, после медосмотра освобождение получили более 60 процентов военнопленных.
Это было чрезвычайное происшествие, поскольку срывалось выполнение плана. Советский врач, человек пожилой, молчаливый и интеллигентный, проводивший осмотр, был сам заключенным. За что он попал в заключение, мне было не известно, но врач был порядочным человеком и осмотр проводил добросовестно, сочувствуя военнопленным.
При медосмотре всегда присутствовали начальник лагеря и я. Как-то начальник лагеря указал советскому врачу на слишком мягкое отношение к военнопленным. Но тот не прислушался к замечанию начальника лагеря и действовал как велела ему совесть врача. Я берусь утверждать, что этот врач сочувствовал оказавшимся в Сибири японским военнопленным, которые не знали, когда же их отпустят домой.
Освобождение от работы такого большого количества военнопленных стало событием в районе. В лагерь неожиданно приехал офицер политотдела с переводчиком. «Врачу и переводчику немедленно к дежурному офицеру!» — передали мне. Нас проводили в отдельную комнату, где уже сидели офицер политотдела и переводчик. Последний присутствовал для того, чтобы следить за правильностью перевода нашего переводчика Ногути и не допустить между нами разговоров.
Допрос начался так: «В нашем лагере после медосмотра 60 процентов военнопленных освобождены от работы. Что это означает и что вы как врач можете сказать по этому поводу?» Я, поняв насколько серьезен вопрос, ответил, что наш отряд, не зная об окончании войны, целый месяц скитался по лесу, и люди совершенно измучились. Сибирский климат для нас — суровое испытание. Мы работаем в сильные морозы больше положенного и даже без выходных. У нас слишком плохое питание, чтобы все это выдержать. Норма завышена, ее невозможно выполнить даже при большом старании. Из-за невыполнения нормы уменьшают питание. Вот главные причины слабого здоровья.
Позже переводчик Ногути сказал мне, что я говорил все правильно, но напрасно сказал в конце о своей неопытности — это было воспринято как признание своей некомпетентности.
Как стало потом известно, такая же беседа состоялась с самим начальником лагеря и с командиром японского батальона. Говорили, якобы начальник лагеря назвал это происшествие результатом систематического саботажа японского командира батальона и их военврача. Как будто он не знал, что при скудном питании многие солдаты, пытаясь подавить чувство постоянного голода, добавляли в котелок с супом снег.
Через несколько дней меня и командира батальона вызвали к дежурному офицеру, следом принесли наши личные вещи и передали нас конвою. Мы не могли понять в чем дело. Нам не объяснили, за что нас арестовали. Некоторые военнопленные говорили нам, что в этой стране такие законы. «За что?» — такой вопрос в этой стране задавали миллионы людей, но никто ни разу не получил ответа. В конце концов, сменив два-три лагеря, я попал в так называемый отдельный лагерь № 117, или штрафной батальон.
* * *
Официального ответа на вопрос о причине моего перемещения в штрафной батальон я так и не дождался. Пытаясь это выяснить у конвоиров и офицеров, я слышал всегда одно и то же: сами знаете «за что». Мы с командиром японского батальона капитаном Иван считали, что ничем не заслужили наказания. Нам даже не объяснили, где находится этот отдельный лагерь № 117. Содержащиеся в нем заключенные и военнопленные использовались на строительстве железной дороги, прокладка которой началась еще до войны. Во время войны уложенные рельсы сняли, строительство было вновь начато уже в мирное время. По этой ветке полагалось перевозить сырье. Работать здесь было тяжело. Одно место в лагере № 117 было ограждено четырьмя рядами колючей проволоки. По углам там стояли вышки с часовыми, внизу находились собаки. На огражденной территории было два деревянных барака с зарешеченными окнами. На ночь ворота на этой части лагеря закрывались. И если кому-то нужно было оправиться, то он это делал между бараками и колючей проволокой. Повсюду на стенах бараков были бесчисленные следы от раздавленных клопов. Внутри стоял какой-то особый запах человеческой крови, пота и грязных тел. Спали на двухъярусных нарах валетом. Когда узники ложились спать, то из всех щелей начинали выползать клопы. Сонные люди машинально били себя по лицу и телу.
На строительстве железной дороги.
Все тяжелые работы велись днем. Но иногда, если, например, привозили срочный груз и его нужно было разгрузить, заставляли работать и ночью. В этом штрафном батальоне не делали различий между рядовым и офицером. Приходилось носить 80-килограммовые мешки с крупой или шпалы. Здесь я впервые узнал, как скрипит позвоночник. После взрывных работ мы возили на тачках землю и камни. Через два-три месяца я совсем ослаб и мне стало тяжело таскать даже лом. Я мог поднимать лишь мелкие камни. Получая свой паек хлеба, мне казалось, будто его меньше, чем у других японцев.
Первый поезд.
Полгода такой жизни сильно поколебали мою веру в возможность выжить. Но помог случай. Врач из лагеря № 117 был переведен в другое место, и на его место взяли меня. Я стал работать с военврачом капитаном Оомура. После тяжелого физического труда я долго не мог привыкнуть к работе врача. Только примерно через полгода я пришел в себя. Начальник лагеря сказал, что с меня сняли наказание и из штрафного батальона я буду переведен в обычный лагерь.
В то время отправляли домой первые группы военнопленных, в том числе и содержащихся в лагере № 117. В список освобождаемых попал и командир батальона капитан Иван, с которым я отбывал наказание в штрафном батальоне. И мне так хотелось уехать вместе с ним на родину. Я пошел к советскому офицеру, который занимался вопросами репатриации пленных, и попросил его включить меня в список отъезжающих. Но он спросил меня: «А кто же останется в санчасти?» Я ответил, что там есть еще один военврач, молодой, здоровый. В ту ночь я не мог заснуть, меня мучили сомнения: как врач я обязан был остаться с больными в этом специальном лагере № 117. Я христианин, и не мог изменить своим больным и коллегам. На следующее утро я подошел к тому же офицеру и сказал о своем решении остаться. Офицер, очень удивившись, сообщил, что уже включил меня в этот список репатриантов. Но я не хотел менять своей позиции и тем самым вернул себе прежнее моральное состояние.
Я помню, как с наступлением осени к нам пришел первый поезд и как мы его встречали. Работа, которую нам приходилось выполнять, была настолько тяжелой, что нам следовало бы ненавидеть и эту дорогу и поезд, но, увидев поезд, мы испытали совсем противоположное чувство. Гудок паровоза воскресил в нас воспоминания о детстве. Обдавая всех паром и дымом, мимо нас прошел поезд. Из него звучал гимн. Военнопленные кричали «бандзай» (ура). Это был результат нашего, хотя и принудительного, труда, в котором был смысл. Один из нас сказал, что после возвращения домой хотел бы снова приехать сюда, чтобы увидеть все еще раз. Эти слова очень точно отражали охватившие нас в тот момент чувства.
* * *
Я помню, это было зимой 1948 года. В местности, где работали японские военнопленные, проживало много людей, сосланных сюда на поселение. Одни из них прибыли, отбыв срок наказания за то, что оказались в плену у немцев, другие были высланы из мест, которые в войну были временно оккупированны. Многие из них, как мне кажется, сочувствовали нам и старались чем-нибудь помочь, например, давали хлеб, табак. Благожелательно относилась к нам и жена начальника железнодорожной станции. Такие люди в случаях грубого обращения с японскими военнопленными обычно говорили конвоирам: «А что они плохого сделали?!».