К суматохе этой прибавилась еще беда, как обыкновенно бывает при бегстве и ретираде: ребятишки, бежавшие на кухню, прихлопнули корзинкою крохотного немца и попадали один на другого с отчаянным плачем; а на улице рыжая собака, летя без памяти и соображения, врезалась в стадо гусенят. Кавардак вышел на славу: точно турецкий лагерь, атакованный какими-нибудь неучтивыми мушкетерами, или жидовская свадьба на ярмарке.
Наконец, когда буря прошла, когда вытащили из под корзинки ребенка, и приложили грош к волдырю на лбу шалуна Миккеля, — хозяин пошел поглядеть на свою любимую рыжую собаку: что-то она выла очень неутешно. По осмотру оказалось: одна нога не действует, и ухо украсилось бахромой малинового цвета.
— «Ахмет! мой храбрый Ахмет!» — утешал его хозяин, но храбрый Ахмет продолжал заливаться самым подлым голосом пришибленного труса, с ужасом поглядывал в ту сторону, где его оттрепали, и все глубже прятался под борону.
— «Эте странне! — с удивлением говорил хозяин, вернувшись в комнату: — как так фаш зобак ел мой зобак? очень странне!» Затем он восхвалял храбрость и силу своего Ахмета и рассказал, темноватую, впрочем, историю о том, как «Ахмет ел с волком и волк его не ел, а она укодил от волк, а волк укодил домой на лес!» И чтоб покрепче была вся история, хозяин прибавил, что Ахмет был всегда «перфый зобак» по всей колонии.
— «Что делать: теперь будет — второй!» — отвечал кавалер, как-будто жалеючи, что обошли чином храброго Ахмета. «И мой Сибирлетка тоже дирался с волком — и волк, правда, ушел от него, но должно быть порядком жаловался в лесу. Одначе надо его побить за драку!» — промолвил кавалер.
Но немец на это никак не согласился: просил оставить это собачье дело без расследования, а только удивлялся, как так оплошал храбрый Ахмет, и захотел поглядеть поближе на победителя его.
Солдат отворил дверь: «Эй, разбойник, Сибирлетка, поди-ко сюда!» — Победитель вошел, опустя голову, и смиренно присел на корточки у дверей. Тогда только публика заметила его калечество: «Ай, ай! Бедный зобак!» У Сибирлетки по средний сустав не было передней лапы, в густоте косматой шерсти сперва этого и не заметили немцы. Все окружили храброго пса и кавалер объяснил, что лапу потерял Сибирлетка еще в Туречине; неизвестно — пулей-ли, аль картечью ее отхватило, или отдавило какое-нибудь колесо пушечное, или безоглядный конь боевой оттоптал эту лапу — ничего неизвестно. Лапы нет — да и только! А впрочем Сибирлетка хорош, мол и без лапы.
Немец осматривал его со всех сторон, спрашивал зачем зовут его Сибирлеткой; верно сибирский пес, что ли? Но солдат объяснил, что он не сибирский и что родина его не дальше, как Глухов, город Черниговской губернии. Немец, как водится, ничего не понял, а все-таки не мог надивиться — откуда берется такая сила в неказистом звере.
— «А вот я вам все покажу, — уверял солдат, — извольте видеть», — и кавалер не без труда левой рукой своей, которая хоть не сгибалась, но кой-как действовала, открыл пасть Сибирлетки: «видите, темное поднебесье?» — В самом деле поднебесье у собаки было кофейного цвета.
— «А это вот — волчий зуб», — и то правда: клыковые зубы были длинны и остры, а коренные и глазные торчали как зубья пилы.
«А остальное все — дрянь.» И это была правда.
«Он так вот, пока не сердит — ничего-себе, как есть дворняга!» — продолжал кавалер, — «а вот, не хотите ли, будет наступление?»