Белеющие в наступающей темноте остовы берез в седой бороде лишайников, вечная зелень ельников и синева пихтача... Скалы, ветер... Здесь он не мягкий и ласковый, как на палубе, а дикий и пронзительный, острый, как казачья сабля... Россыпи дикого замшелого камня, бурелом, черные вывороченные пни, чьи мертвые корни вздыбились выше молодого леса, – все это работа ветра и его веселой подруги – вешней воды.
Легкая рябь бежала по реке и гасла на отмелях большого острова, заросшего тополями и ивой. Над подводной косой расходились в сторону слабые круги. Мелькнуло в воздухе трепещущее тельце, одно, другое, и вновь пошли, цепляясь друг за друга, круги по воде: то ли щука ельца гоняет, то ли окунь решил мошкарой разговеться. Чуть дальше, за отмелью, где крутят вовсю донные родники, взметнулся вдруг над водой широкий хвост. Всплеск! И рыба вновь ушла в глубину! Громадная рыба, мечта рыбака. Осетр, а может, и сам царь-таймень... Кто его знает!
За островом река разлилась вширь. Несколько плоскодонок разошлись в разные стороны, освобождая отмеченный бакенами стрежень реки для парохода. Над некоторыми лодками клубился дым и синим туманом расползался над водой. Рыбаки отгоняли от себя комаров и мошку. Одна из лодок, в которой сидели четверо здоровенных голоногих мужиков, а на корме устроился с рулевым веслом жилистый старик в холщовой рубахе, плыла всего в десятке саженей от левого борта «Гиганта». Рулевой приложил козырек ладони к глазам, прищурился и что-то весело прокричал глазеющим на него со всех трех палуб пассажирам.
Пронзительный пароходный гудок разорвал тишину. Капитан высунулся из рубки и тоже весело гаркнул в железный раструб переговорной трубы:
– Привет, Трофимыч! Шалишь понемногу?
Старик поднялся на ноги, замахал рукой.
– Много осетров наострожничал, – раздалось с парохода, – или сетями теперь ловишь?
Старик прижал руки к сердцу, затем развел их в стороны и покачал головой. Но и без этого было видно, что в лодке, кроме гребцов, ничего нет.
– Жаль, – капитан был разочарован, – думал пару спичуков,[7] эдак пуда на четыре, купить, чтоб пассажиров ухой побаловать. – Он приложил руку к козырьку форменной фуражки. – Бывай, Трофимыч! На обратном пути, смотри, не подведи!
Лодка с рыбаками ушла за остров. Капитан короткими гудками попрощался с ними. И вновь над рекой растеклась тишина, нарушаемая плеском волн о борта парохода и шлепаньем деревянных плиц.
– Да-а, благодать-то какая! Просто божья благодать! – протянул Иван мечтательно и сдул пену, громоздившуюся маленьким сугробом над очередным бокалом с пивом. Он обвел взглядом широкий плес, последний перед тем, как река нырнет в теснину ущелья. – Жаль, что завтра уже приплываем, так бы плыл и плыл до конца отпуска, чтобы ни забот, ни хлопот... – Он вновь сдул пену и, сделав глоток из бокала, поднял взгляд на Алексея и требовательно произнес: – Хватит нежиться! Давай рассказывай, что там с Чурбановым приключилось?
– С деталями или без? – поинтересовался Алексей лениво. С самого утра ему пришлось основательно побить ноги, выполняя задание Тартищева, поэтому от выпитого пива его слегка разморило и тянуло вздремнуть. Но он понимал, что подобный вечер еще не скоро повторится в его жизни, поэтому не спешил покинуть палубу, равно как и распространяться, по какому случаю чуть было не опоздал на пароход. Но Иван даже в состоянии меланхолии помнил прежде всего о деле и сердился, если об этом забывали другие.
– Ты мне голову не морочь, – проворчал он и отставил бокал с пивом в сторону. – Или тебе Тартищев не велел меня посвящать?
– Почему ж? – Алексей загадочно усмехнулся. – Дело просто замечательное! И нам с тобой непременно пришлось бы им заниматься, если б Ольховский его не перехватил. Так что благодари Бронислава Карловича за то, что отпуск наш продолжается.
– Да уж, – скривился Вавилов, – дай бог ему стать полковником, да не в нашем полку! – Он пригубил пиво и выжидательно уставился на Алексея: – Рассказывай, не томи душу!
– А что рассказывать? – Алексей пожал плечами. – Дело с виду обычное. Ограбили коллекционера, так их во всем мире грабят. Но здесь случай особый. Оставили без внимания многие ценные книги, а унесли лишь четыре штуки из тех, которые особо почитают раскольники. Это мне сам Чурбанов объяснил.
– Погоди, что за книги? Старинные, что ли? Рукописные или печатные? – потребовал ясности Иван.
– Рукописные. Конца XV – начала XVII века, – ответил Алексей и достал из нагрудного кармана сюртука сложенный вдвое лист бумаги. – Я на всякий случай записал и названия их, и некоторые приметы. Все это толстые фолианты в деревянных, обтянутых кожей переплетах с бронзовыми и медными застежками.
– А застежки знаешь для чего? – улыбнулся Иван. – Чтобы бес не проник! У раскольников есть даже проклятие для тех, кто забыл закрыть застежки после чтения.
– Чурбанов мне это объяснил. Сам он тоже из староверов, правда, обычаев их почти не соблюдает, разве что крестится двумя перстами. А интерес к их книгам имеет превеликий. Оказывается, у него самая большая коллекция старинной православной, еще дониконианской литературы. Говорят, есть книги из библиотеки Ивана Грозного, хотя она считается погибшей. Правда, сам он в этом не признался. А пропали у него, – Алексей заглянул в бумагу, – первое издание Соборного Уложения 1649 года, редчайшая Виленская псалтырь 1575 года. Она была выпущена в свет учеником первопечатника Ивана Федорова Петром Мстиславцем. Кроме того, умыкнули большой рукописный сборник православных текстов шестнадцатого века. Чурбанов говорит, что это самая ценная из рукописей, которую ему удалось найти в сибирских скитах. Илья Фомич особо по ней горюет. Тем более что она в очень плохом состоянии. Многие листы слиплись в сплошной блок, водяные знаки просматривались, но не везде.
Иван протянул руку и взял листок бумаги, на котором бисерным почерком Чурбанова были прописаны особые приметы утерянных древностей.
– Ишь, как четко все выписал, – похвалил купца Иван, – буковка к буковке. Он и дела свои так ведет. Грошик к грошику – копейка. И каждая копейка у него точно гвоздем прибита. Скуповат и прижимист Илья Фомич неимоверно, но на коллекцию свою деньги не жалеет. – Он поднес листок ближе к глазам и прочитал: – На 633 листах. Шесть листов литерных. Написано полууставом и скорописью разных рук конца XVI века. Бумага с водяными знаками. На чистой странице в начале книги запись скорописью второй половины XVII века: «Книга Григорей Синаит». На обороте второго листа запись скорописью другой руки XVII века: «Сия книга Владимирского Рождественского монастыря церковная». На третьем – заставка растительного орнамента. Переплет – доски в коже, медные жуки и застежки. – Иван с удивлением посмотрел на Алексея: – Зачем это тебе, если за дело взялся Ольховский?
– А так, на всякий случай, – ответил тот уклончиво и спрятал бумагу в карман. – Я за те полдня, что этой кражей занимался, много чего узнал. И не только от Чурбанова. После я еще в музей забежал, там тоже кое-что разведал. Ты как раз приметы самой ценной книги прочитал. А в музее мне о ней подробно рассказали. Хранитель фондов Иннокентий Владимирович Голдовский, говорят, даже затрясся, когда Чурбанов пригласил его к себе и показал эту рукопись. Она была местами подпорчена, и ему требовался специалист, чтобы реставрировать ее. У старообрядцев есть подобные мастерские, скриптории, где восстанавливают утерянный текст или переписывают поврежденные места, заново переплетают, делают застежки. Только эти скриптории окружены тайной, и мало кому известно, как их найти. Обычно они прячутся в самых глухих местах: в тайге или в горах.
– Когда Чурбанов приглашал Голдовского к себе?
– Дней десять назад. Но тот не взялся ее реставрировать, побоялся не справиться, хотя кое-какие древние книги до этого реставрировал. Объяснил, что книга уникальная и стоит бешеных денег у коллекционеров.