В XVII в. и за Уралом ясачные люди не оставались безучастными наблюдателями разворачивающейся на их глазах социальной борьбы и в той или иной степени подключались к ней. Например, томские ясачные в 1605–1606 гг. присоединились к русским крестьянам и служилым людям для подачи челобитья на притеснения местных властей. Во время Томского восстания 1648 г. служилых и посадских поддержали не только уездные крестьяне, по и часть местных «остяков». В 1658 г. во время восстания против приказчика Братского острога И. Похабова на него было составлено совместное челобитье русских крестьян и бурят. В Якутии в 1681–1682 гг. в движении против воеводского гнета наряду с русскими людьми приняли участие якуты. Коренное сибирское население активно поддержало восставших и во время красноярских и забайкальских событий 1695–1698 гг.; ясачные люди плечом к плечу с русскими повстанцами осаждали крепости, участвовали в изгнании и аресте представителей царской администрации, объявляя при этом всенародно о своих «обидах».
Низлагаемые воеводы и приказчики иногда также пытались опереться на «иноземцев» и находили поддержку со стороны отдельных князцов, однако поддержка эта, как правило, сильно уступала в эффективности помощи ясачного населения восставшим. Последним не всегда, разумеется, удавалось привлечь аборигенов на свою сторону, но со временем объединение русского и коренного населения Сибири для противодействия феодальному гнету приобретало все более частый, более серьезный и более тесный характер.
Большой интерес в этом отношении представляет восстание в Братском остроге в 1696 г., когда приказчику X. Кафтыреву «отказали» почти все жители его «присуди», а в мирской совет «судеек», взявших управление в свои руки, помимо русских (9 казаков, 3 посадских, 4 крестьянина), впервые в сибирской истории вошли 10 ясачных людей (бурят) [101, с. 147–167; 73, с. 152–155].
Весьма красноречивыми являются и такого рода факты. В 1658 г. во время волнений в Братском остроге приказчик И. Похабов, взбешенный оказанным ему противодействием, послал в бурятские улусы гонцов с призывом «погромить» непокорных служилых людей, однако буряты отказались выполнить это приказание, хотя им, казалось бы, представилась прекрасная возможность отомстить своим прежним обидчикам. По сообщению верхотурского воеводы, ясачные и русские люди просили отпустить двух «вогулов», посаженных в 1633 г. в тюрьму по обвинению в государственной измене, и брали их на поруки. В 1696 г. сын боярский Шестаков, следуя с караваном в Китай, избил и ограбил проводника-тунгуса; родственники последнего пожаловались нерчинским казакам, и в возникшем на этой почве столкновении Шестаков был убит. Во время забайкальского восстания 1690-х годов от бурят поступали жалобы на злоупотребления ясачного сборщика М. Иванова; после проверки жалоб служилые люди Иванова избили [28, с. 333; 101, с. 116; 8, с. 296].
Здесь, конечно, еще нельзя говорить об осознанной классовой солидарности: включаясь в общую борьбу, каждая из сторон преследовала свои интересы и цели, далеко не во всем совпадавшие, и тем не менее весьма показательно, что практически у всех слоев трудового населения Сибири, как русского, так и аборигенного, в силу различных причин оказывался в конце концов общий враг.
Итоги и значение народных восстаний в Сибири XVII в., как и последствия аналогичных движений в Европейской России, нельзя сводить лишь к непосредственным результатам (хотя за Уралом и эти результаты бывали очень важны). Сопротивление феодальному произволу и гнету сдерживало аппетиты воевод и всей «приказной» бюрократии, не позволяло им полностью разорить трудовое сибирское население, получившее в итоге более широкие возможности и более благоприятные условия для хозяйственного освоения края, его экономического и социального развития.
Выступления жителей сибирской «украйны» против воеводской администрации не могли не беспокоить правительственные круги, кровно заинтересованные в получении доходов от новой «государевой вотчины». Сознавая слабость собственных позиций на далекой восточной окраине, московское правительство чаще всего не рисковало прибегать к суровым репрессиям по отношению к восставшим, предпочитая убирать и даже наказывать наиболее одиозных, потерявших всякое чувство меры в своем самоуправстве представителей воеводской администрации. Возлагая ответственность за восстания главным образом на «лихих» воевод и приказчиков, правительство в ряде случаев вынуждено было идти на уступки населению Сибири и в своей налоговой политике. Постоянно сокращался объем работ, выполнявшихся крестьянами на «государевой десятинной пашне»; в отдельных случаях уменьшались суммы оброчных платежей посадских людей. В интересах коренных жителей русским в конце XVII столетия было запрещено охотиться в ясачных угодьях и вырубать там леса под пашню [58, т. 2, с. 142–152].
Огромные размеры и ничтожно малая плотность населения края еще не являлись гарантией свободного и безболезненного расселения русских людей среди аборигенов. Никем не занятые, «ничейные» территории в Сибири XVII в., разумеется, встречались, но местонахождение и качество этих участков, как правило, не позволяли русским использовать их для поселения и ведения хозяйства. Основная часть пригодных для эксплуатации земель уже являлась чьими-то охотничьими, рыболовными угодьями или пастбищами; и хотя хозяева их могли жить очень далеко от границ своих владений, эти границы были им хорошо известны. Первые шаги переселенцев в Сибири осложнялись и тем обстоятельством, что обычно русские крестьяне шли за Урал с представлением о лесах, озерах и реках как об общей, «мирской», «божьей» земле, а участки «порозжие», с точки зрения земледельца, не являлись таковыми, с точки зрения охотника и рыболова. Все это не могло не порождать между пришлым и коренным населением споров и столкновений из-за различных угодий; в ряде мест интересы аборигенов существенно ущемлялись, причем, объясняя причины ясачных недоимок, местные жители нередко жаловались не только на захват или самовольную эксплуатацию каких-то участков пришельцами, но и на само соседство русских селений, так как зверь разбегался «от стука, и от огня, и дыма».
Наибольшее недовольство аборигенов вызывал самовольный промысел в их охотничьих угодьях. «Называя землю и реки своими», коренные жители, случалось, оказывали сильное противодействие промышленным людям; уничтожали их ловушки и охотничьи снасти, отнимали пушнину, убивали промышленников или осаждали их в зимовьях, не давая возможности охотиться. Многие промышленники попадали по этой причине в крайне трудное положение. Во время охоты их группы в 2–5 человек оказывались на большой территории «в розни меж иноземцев», ходивших, напротив, «в скопе человек по штидесят и по семидесят и по сту». Но и объединенные отряды промысловиков далеко не всегда отваживались прибегать к активным оборонительным действиям. Напуганные строгими запретами центральных властей «жесточить иноземцев» и предпринимать против них какие-либо самовольные действия, промышленные люди писали в Москву, что «без государева указу собою оборониться» и «иноземцев против побивать» они не смеют.
Тем пе менее разрешавшего такие действия «государева указа» в Сибирь так и не было послано. Царское правительство практически заняло в этом конфликте позицию невмешательства. Формально считалось, что русские охотятся на свободных участках, но никаких попыток разграничить «ничейные» и ясачные земли не предпринималось. Для охраны русских промыслов в тайгу иногда посылали отряды ратных людей, однако служилые люди в промышлениях часто видели лишь конкурентов по добыче пушнины и не испытывали большого желания приходить им на помощь. К тому же правительственная администрация, дорожа плательщиками ясака, крайне неохотно (и довольно редко) применяла к «иноземцам» суровые меры наказания (особенно смертную казнь), и поэтому ограбления и убийства промышленных людей чаще всего оставались без последствий, несмотря на все их жалобы и протесты. С другой стороны, и принимавшиеся администрацией шаги по защите ясачных угодий от «испромышления» русскими обычно являлись запоздалыми и малоэффективными [27, с. 62–65; 153, с. 13; 12, с. 21–24; 109, с. 30–43; 127, с. 14].