Как оказалось меня обвиняют по статье 58-10. Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений . Я сидел в кресле ни жив, ни мертв, и наблюдал безучастно за тем, как молодой оперативник, выдергивая ящик за ящиком из письменного стола, выворачивает их содержимое на пол, роется в разбросанных по полу тетрадях и книгах, а второй-главный , надев очки, неторопливо перебирает книги на полках. ..Я твердил, что это какая-то ошибка, нелепость, что я простой учитель истории в самой обычной московской школе и что никакой пропагандой я не занимался. Оперативники безучастно продолжали переворачивать вверх дном мою квартиру , только главный пристально посмотрев мне в глаза , важно поглаживая бородку в форме якоря, сказал , как отрезал : «Разберемся». Когда дошли до детской , послышался испуганный плачь моего пятилетнего сына Коленьки– испугался чужих. Нина схватила его в охапку и унесла в нашу спальню, что – то шепча ему на ухо.
Через некоторое время, в сопровождении оперативников я спустился с третьего по лестнице и оказался на улице. Там нас ждала черная “эмка”, мне открыли заднюю дверь и втолкнули в нее. Как только я опустился на сиденье, как оказался сжатым с боков сильными мужскими телами.
Ехали довольно долго, за окном машины в темноте угадывались очертания знакомых улиц моего района, потом я перестал узнавать местность. Машина остановилась возле высокого, огороженного забора, с протянутой поверх колючей проволокой. Это была шестиэтажная внутренняя тюрьма Лубянки, как я догадался.
Место мрачное, окутанное тайнами и страхами. В годы чисток привезенные сюда на допрос пропадали без следа, будто их и не было, а из обрывочных слухов о местной внутренней тюрьме – «нутрянке» – складывался образ эдакой преисподней: мол, подземные камеры уходят вглубь чуть ли не на десять этажей, к узникам применяют средневековые пытки, в этих же подвалах приводят в исполнение тысячи смертных приговоров и сжигают трупы.
По наивности своей я все еще надеялся, что мой арест – это чистейшей воды недоразумение, чья-то нелепая ошибка, скорее всего, меня с кем – то спутали. Даже казенная суровость оперативников, сопровождавших меня, не очень смущала : работа у них такая, успокаивал я себя. Вот сейчас разберутся во всем и отпустят домой. Я успокою жену, поцелую маленького сына и мы все вместе снова завалимся спать в свою мягкую и теплую кровать, и все встанет на мecта и пойдет своим чередом . Но не мог я простой учитель истории Сергей Белянин понять одного, что из этого места уже не выходят: одних – расстреливают на месте, других – отправляют в лагеря. В Москве даже в это время шутка ходила : «Какое здание выше всех в Москве? Ответ: Лубянская пл., 2. С его крыши видно Колыму!»
Через несколько часов меня препроводили в полуподвальный этаж, в одиночную камеру с зарешеченным окошком, шириной и высотой с кирпич. Маленькая электролампочка посреди потолка тоже была зарешечена. Топчан у стены да параша в углу – вот и вся обстановка.
Допросы начались лишь на третьи сутки под утро.
После того, как я отказался давать показания, следователь Ливин отправил меня в “санаторий” (карцер) на десять суток, как он сказал подумать.И вот меня повели… спустили в подвал, где расположена внутренняя тюрьма . Подвели ко второй двери и велели раздеться и снять ботинки. На мне остались одни кальсоны, открыли дверь и втолкнули меня в холодный карцер. Я как будто попал погреб, пол цементный, студеный как лед. Высокое, длинное, полуосвещенное помещение: в длину пять небольших шагов, в ширину – 1,5. На высоте около 10 см от пола деревянный топчан с подголовником. Под потолком в толстой металлической сетке мерцала уже знакомая мне электролампочка. Стены сырые, видны капли воды и самое ужасное – большое количество ползущих крупных, серых мокриц. Я, буквально коченея от холода, решил прилечь на топчан. Мертвая тишина, даже мух нет! Только свернулся калачиком, как начали чесаться спина и бок. Приподнялся и охнул! Из щелей топчана лезли крупные, красные клопы. Это была явно дополнительная пытка, придуманная следователями НКВД. Так промучился я первую ночь.
Утром открылось окошко, и через него надзиратель подал мне 400 грамм хлеба, щепотку соли и кружку кипятка. Оказывается, хлеб и щепотка соли были суточным рационом, чтобы не дать заключенному умереть .