Анатолий Санжаровский
Сибирская роза
Роман
Александру Ильичу Фёдорову – сибирскому Далю.
Не следует краснеть, заимствуя у народа средства, служащие к его излечению.
Гиппократ
Если в прошлое выстрелишь из пистолета, будущее выстрелит в тебя из пушки.
Восточная пословица
Анатолий Никифорович!
Роман «Сибирская роза» удался. Народные типы, народные образы. С интересом прочёл. Нравится, что Вы смело пошли на показ неофициальной медицины, народной медицины. Роман прекрасно скомпанован, хорошо выстроен каждый эпизод. Так и действуйте дальше. Прекрасное начало. Чувствуете народное слово, любите его.
Дело Ваше нужное, важное.
БОРИС МОЖАЕВ
1
Крайние дни осени отходили, отмывались в тяжёлых, неистовых дождях. Рывучие, пенкие ручьи потопно заливали улицу.
Врач-онколог Таисия Викторовна Закавырцева, возвращаясь с работы, привернула в продуктовый, взяла молока, пельменей, хлеба и вприбежку засеменила домой.
Она шла, не выбирая пути. Скорее, скорее в благостное тепло, в уют от этого обвального секучего проливня!
Она машинально глянула в сторону и споткнулась взглядом о пустое пространство в глухом дощатом заборе. Странно. Ещё вчера, когда приходила сюда, на этом месте вздрагивала под ветром старая калитка, а теперь сиротливо чернел прогал, и сама калитка, сорвавшись с петель, распято лежала на земле, её забрасывало жидкой шипучей пеной злобного потока. Откуда-то из-под крыльца покинуто плакала голодная кошка.
Дождь гулко остукивал Таисию Викторовну.
«Нина, Нина... В такие годы... Хоть и была лишь вчера у тебя, а завтра снова зайду, наведаю... Что я ещё могу?... Гм... А почему завтра? А почему не сейчас?»
Таисия Викторовна с опаской прожгла мимо собачьей будки и подивилась. Вовсе напрасно боялась! Пёс даже не шевельнулся, только скорбно посмотрел и вздохнул, не поднимая головы с передних лап.
Дом был слепой, без огней.
Таисия Викторовна, часто бывавшая в этом доме и знавшая его, как свою ладонь, быстро прошла в комнату к больной и словно вкопанная остановилась у порога, медленно притворяя за собой дверь.
Плотные, тугие сумерки заливали комнату. Никого не видно, кругом темнота, и откуда-то из темноты сочился охриплый Нинин стон – Таисия Викторовна ни с чьим его не спутает, – и в этот тяжкий стон вплетался усталый детский плач. Казалось, это сама темь плакала с простоном.
Слёзы поджали к горлу.
Таисия Викторовна судорожно щёлкнула выключателем.
Нина с крайним усилием перекатила голову по подушке.
– А-а... Докторь... Лёгонькая на поминках...
– Ниточка! Роднуша! Что же вы без света?
Нина собрала на лице зыбкое подобие улыбки.
– Я... Таись Викто... Из мене весь пар вон... В?пласть лежу... на ?дре... Навовсе никудышка... Сама уже не доползу до выключателя, а синюшата мои ещё мелки... Не дотянутся... От мы в потёмочках и кричим... Ох, детки... детки... Нету тех лавок, где продают мамок...
Сыновья-погодки, двух и трёх лет, мокрые, поди, и под мышками мокро, только что из-под дождя – одни прибежали из садика, – сидя у койки на полу, присмирели, перестали рёвушком реветь, с удивлением, с твердеющей надеждой взглядывают на докторицу. Мамка, мамка-то уже говорит! Не плачет!
– А сам где? – тихо спросила Таисия Викторовна.
– А где ему быти... В смене... А там, можа, зацепится где... оформит с кем горький стакашек. Не-е... Вы, докторь, не смотрить на мене так... Я к свому Слепушкину без претензиев... Я-то что? Меня уже не отладить... не всподнять... Невылечимая я... Эко шар подкатила под мене судьбина... Не век кричать... Смёртную одёжу уже собрала... Я-то сложу белы ручки на груди... Мне... Мене, барыньку, снесут... А мому б?ле[1] каковски выть? Один-разб?женный... одним один... Как без мене возростит этих крох?... Что жа я накуделила? Родить родила и помираю... Не по судьбе... Ка-ак ему жити? Без мене он... как в сиротстве остаётся... От другой и разбежистый, и провористый, из воды дно достане, а мой страдалик на печке заблудится. Пропадё-ё ить без меня... пропадё-ё... Жалко... Шибко смирный, задавит его жизня... Ну почё он у меня такой?... Был ба хотько чудок с задачей...[2] Будь сила, я б утащилась в город... Христом-Богом усватала б ему под масть каку тиху одинарочку...[3] Тогда б я легко-о ушла в доски...[4]
С минуту Нина напряжённо смотрела прямо в глаза Таисии Викторовне и, отважившись, заговорила горячечно, захлёбисто:
– Таись Викторна!.. Миленька... Вы мне уж не помощница... Так подмогнить мому Слепушкину...
Нина слабо, молитвенно потянула руки к Таисии Викторовне.
– Дайте вашу руку.
Таисия Викторовна подала.
Нина прижала её руку к щеке и заплакала:
– Обещайте... обещайте... Сговорить ему в жёны каку-нить смирненьку... Не бойтесь, краснеть за Слепушкина не придётся... Кладить ей про него правдушку. А правдушка такая... У Слепушкина не выпадет работа. В работе не боится ломать горбушку... Горячий... С огня так и рвёт, так и рвёт. Он у мене за солнцем не лежит... Не лодыряка какой. Любому слесарьку нос забьёт... Хва-аткий, цо-опкий в деле. Про мово Слепушкина не скажешь: ни в горсть ни в сноп... В заводе на славе, кругом ему почётность... И в житье покладливый... славен норовом... Грех жалобиться. Мягкой, обходительной... лежит к душе... Не в свою лавочку не лезет. В пьяной крутанице не воевода... Не падкий на бабьи слёзки...[5] Так... на праздничек когда иль под красный под случай какой... легошко примет... А чтоб в пьянку даться... А чтоб упиться на пласт – такой беды и разу не приворачивало... Э-э... Чё попусте слова тереть?... Ладён мужик... Из десятку не выбросишь. Обещайтесь... о... ну обещаетесь... докторь...
Таисия Викторовна мелко затрясла головой. Да, да!
И, стыдясь своих хлынувших слёз, отвернула лицо, осторожно высвобождая руку.
Буркнув что-то про холод, про то, что это не дом, а волкоморня, Таисия Викторовна кинулась растапливать печку.
Наварила пельменей своих, накормила сидевших голодом ребятишек, Нину.
Тут и вода поспела, подхватилась ключом кипеть.
Выкупала в тазу Нину, уложила.
Вздохнула Нина рассвобождённо, сиротливая радость качнулась в глазах. Поскреблась под подушку, нашарила что-то, подаёт на сухой дрожащей ладонке какие-то странные изрезанные комочки.
– Докторь... добруша, в отплатку за вашу доброту... примить... Корешок... Втай от вас бегал мой Слепушкин к бабушке...[6] Уважила, дала. Сказывают, хорошо этот корешок побивает рак... ежель с умом да в час... в свой час напустить... Да уронила, упустила... прозевала я свою судьбу... Меня уже не выдернет из беды... Такая стадия... Никакому лечению не принадлежу... Коряво всё покатилось. Ни складухи ни ладухи... Получила гроб... Безо всякой надёжки остатни доплакиваю деньки... Берите...
Таисия Викторовна печально улыбнулась и отрицательно покачала головой.
– Брезгуете... Ну что ж... Каждому скворцу своя скворешня... А только я так скажу... Навпрасно отпихиваетесь от коренька... По слухам, народ извеку подпирал им своё здоровьице. А народ не глуп, ой не глуп, что попадя в рот не понесёт. Ежли в чём сомнительность ломает, так ты своим учё... научёным глазом посмотри на корешок, добавь чё от науки от своей учёной и потчуй болезника... Берите. Я не последня сгораю... не последня... Не мне уже... вам... живым... Вам живым до крика надобится это святое кореньице... Ва-ам!..
Таисия Викторовна взяла.
Совестно было обижать Нину отказом.
2
В скорых днях Нина отошла.
Её смерть сломала в Таисии Викторовне какой-то важный, прочный, отлаженный механизм, и Таисия Викторовна, в силу профессиональной привычки принимавшая смерть тяжелобольного почти как само собою разумеющееся, – рак не насморк! – вдруг почувствовала себя виноватой.