– Ну понимал же ты, что как бы ты ему ни гадил, а он все равно поднимется? Ну не мог же ты не понимать, – словно ребенку, объяснял Чижикову Простатитов. – Сам же создал себе врага. А зачем? Зачем ты, Коля, его создал?
Ангельское терпение и кротость разлились по лицу Валеры Простатитова. По существу, что он объяснял собеседнику? Что он, Чижиков, дурак и скотина и что это из-за него сложилась ситуация, чреватая огромными убытками и огромным политическим вредом. Что он и виноват. Что с него, естественно, и спросится.
– У меня есть группа, – пошел Чижиков с единственно возможного еще козыря, – вылетаем хоть сегодня, мы готовы. И не сомневайтесь, шеф, все будет в полном ажуре.
Валера опять стоял, опустив голову, упершись руками в столешницу, словно не хватало сил стоять и приходилось опираться на руки. И при виде этой полусогнутой фигуры Чижикова что-то больно кольнуло изнутри. Не жалость, не сочувствие, куда там! Не те чувства испытывал он к губернатору. Но сожаление, страх, неуверенность. Эх, не с тем связался. Этот не вывезет. Не на того поставили. Примерно так можно было бы выразить в словах его неясные, не оформившиеся еще эмоции.
– Клуб сыноубийц сейчас подъедет. И Провокатор тоже.
Именем Провокатора Простатитов заклеймил Сережку Вороватых, который ухитрился стать ректором местного университета. Само по себе в этом не было ничего удивительного – должен же был он хоть как-то порадеть родному человечку, пусть даже и никчемному. Чтобы порадеть, провалили на выборах бывшего ректора Валеру Вилова – и что с того, что была у Вилова и программа развития университета, и нужные качества, и что мог он сделать много полезного? Родным человечком был вовсе не он, а Вороватых, и за него как раз и радели.
Как всякого нормального шельму, Бог очень даже метил Вороватых и дометил до смерти сына. Весь город знал, что брал Вороватых немалые деньги, что брал он их из фонда «Образование» и через сына крутил в коммерческих фирмах. А самое главное, что ответчиком за неотданный долг стал как раз Вороватых-младший и что спасти сына Вороватых вполне даже мог, если бы стал отвечать за взятые деньги. Но это было даже лучше – по крайней мере, у Вороватых не осталось в жизни ничего своего, интимного, ничего такого, что он не предал бы во имя стяжательства. И теперь волей-неволей он был вынужден быть особенно преданным группе своих, с Валерой Простатитовым во главе.
А Провокатором он стал, когда профессоры, не без помощи Михалыча, провели в университете встречу с Нанду и Вороватых мог, конечно, что-то сделать, но что тут сделаешь при его-то аморфности и полнейшем отсутствии характера?
Пытаясь реабилитироваться, он активно делился с Простатитовым – все больше остатками украденного во всем том же многострадальном, до гроша разворованном фонде «Образование». Разворовывать фонд помогал ему психодиагност и психиатр, некий Барух Бен-Иосиф Хасанович, который тоже лишился сына – довел до самоубийства, поставив на нем серию зловещих экспериментов; а в Москве их прикрывал Мойша Болотман, бывший декан одного из факультетов, сделавший карьеру на идее демократической педагогики и защите евреев.
Этот последний, правда, сыновей не убивал, но, может быть, чисто случайно: не было у него сыновей. Зато единственную дочь Мойша Болотман, пожалуй, лучше бы убил, потому что вырастил ее Мойша законченной, химически чистой блудницей и все-таки получил право носить высокое звание члена Клуба сыноубийц. При необходимости в этом клубе можно было бы выделить еще секцию детоубийц или, скажем, дочерерастлителей.
Эти трое и были той группой лиц, через которую проходил весь бюджет университета и которые и есть не оформленный нигде, но существующий Клуб сыноубийц, «держащий» университет.
Клуб активно помогал Простатитову, а тем самым и Чижикову.
А в свободное время, пока клуб еще не собрался, губернатор наслаждался плодами культуры, созерцая картины, висевшие над его креслом справа и слева. Одна из них называлась «Малыми силами мы победим!» – именно так, с восклицательным знаком. На этой картине маньчжуры с перекошенными, карикатурно-монголоидными мордами лезли на стены Карска XVII столетия, а казаки с дегенеративно-добрыми и хитровато-умными лицами сбрасывали их со стен и протыкали копьями. Это была очень назидательная, в высшей степени патриотическая картина.
Вторая картина называлась «Подвиг Ильи Рахлина» и была посвящена эпизоду не то 19, не то 20 августа 1991, когда бедного мальчика убил откинутый танковый люк. В чем, правда, подвиг – непонятно, но не в этом заключалась суть. А в том, чтобы провести аналогию – вот они, героические жители Карска и вообще все россияне: от отражения маньчжур и до поддержки ельцинизма во всей красе.
Автором картин был карский областной живописец и большой российский патриот Абрахам Циммерман, прославившийся еще в 1934 году своим монументальным полотном, 8 на 12 метров – «Хлеб в закрома Родины». Областной комитет КПСС купил картину и дал автору усиленный продуктовый паек.
В 1946 году он получил Сталинскую премию за работу «Победители», на которой советские воины стояли посреди Берлина в чистых гимнастерках и начищенных до блеска сапогах, с благородными, мудрыми лицами. А мимо них гнали бесчисленные толпы сразу видно, что моральных уродов в форме болотного цвета, со следами бесчисленных пороков на очкастых, прыщавых, гнусно оскаленных рылах, мордах и харях.
Этот шедевр тоже купил карский областной комитет КПСС, а КГБ купил творение 12 на 15 метров «Смерть комсомолки». Злые языки говорили, что большой начальник из конторы, некий Самцов, занимается онанизмом, глядя на пышную комсомолку в длинной рубашке, порванной в самых соблазнительных местах.
У профессиональных художников, надо сказать, творения Абрахама не вызывали того же восторга, что в областном комитете. Его картины оценивались в выражениях, среди которых «говно» и «монументальная халтура» были еще не самыми сильными.
Оценка общественности тоже была неоднозначной. С одной стороны, общественность восхищалась продуктивностью Циммермана, потому что никакие там Репины и Суриковы не смогли бы угнаться за Абрахамом Циммерманом ни по количеству, ни по площадям его работ. Будучи активным собутыльником половины всех обкомовцев из Карска и многих московских гигантов партийной работы, Абрахам тем не менее ухитрялся выпускать в среднем по три монументальных полотна ежегодно, и редкое из них было меньше шести метров длиной.
С другой стороны, общественность довольно резко разделялась в оценках качества произведений Циммермана. Представители общественности, близкие к обкому, оценивали ее сугубо положительно. Люди, далекие от обкома и вообще от официальной идеологии, давали оценки, близкие к оценкам художников.
В годы перестройки поток халтуры не то чтобы иссяк. Он не иссяк, но резко сменил направление. Разменяв восьмой десяток, член Общества воинствующих безбожников и идейный оформитель партии и комсомола вдруг почувствовал необходимость припасть к своим национальным корням, уверовал в Бога, и стал ханжески соблюдать все запреты и требования Торы. Кроме того, он вдруг засобирался на свою историческую Родину, на попираемую мусульманами Землю Пророков, и глубоко осознал, что принадлежит к великому и притом угнетаемому в СССР библейскому и древнему народу. Проникнувшись национальным сознанием, перековавшийся Абрахам «наваял» новую серию картин-монументов.
Серия портретов старых аидов в лапсердаках вызывала разве что неудержимый смех – особенно у старых евреев, которые в глубоком детстве еще могли видеть старца с пейсами и в лапсердаке и лучше других знали, что это вообще такое. Другие же картины назывались: «Не отречемся!!», «Зов предков» и «Последнее прибежище подонка». Пересказывать их содержание я не буду – все равно никто мне не поверит.
Областной комитет КПСС был в негодовании и ужасе, потому что как раз в это время он пришел к непоколебимому выводу: рисовать надо девиц в кокошниках и мужиков в лаптях! Ну и картины про то, как русский народ обижали – то татары, то поляки, то французы, а больше всех, конечно же, – евреи. Шуму было невероятно много, потому что в одночасье Абрахам из заурядного, никому уже не нужного мазилы превратился в средоточение идеологических баталий: кого же надо рисовать на этом историческом витке?!