Здесь животные не смогут зарыться в вечно мерзлую, с кристалликами льда землю. Здесь мало птиц, почти совсем нет насекомых. Разве только подвывает, звенит гнус: миллионы еле заметных глазу крыльев возле черных точечек-телец; зудит гнус тоненько и тихо, почти что на границе слышимости, и часто это – единственный слышимый звук.
Тихо. И везде все одинаково. На юге много пород деревьев, много кустарников и трав. Пройдешь несколько сотен, иногда десятков метров, и меняются, тасуются породы деревьев, их размеры, цвет кроны, запахи, сочетаются, меняются то плавно, как на картинах Левитана, то внезапно. Местность разнообразна.
Здесь трое исследователей шли между примерно одного размера лиственниц, по лишенной травы, везде одинаковой земле. Тянутся корявые стволы, пружинит ягель под ногами, плывут петляющие тропки. Здесь проходили? Нет, не проходили – вот тянется позади цепочка твоих собственных следов, постепенно заливаемых водой. Но как будто вот такую купу лиственниц, такой ствол, такой проем между вездесущими, безликими, как строй солдат, стволами… одним словом, это вы уже видели. Или не видели?
Не дай бог заблудиться в этом краю. Тем более – негде ни присесть, ни прилечь. Ягель наполнен водой. Если одной рукой взять кустик ягеля за верхушку, пальцы второй сложить кольцом и пропустить мелкие, нежные ткани сквозь плотное живое кольцо или если просто отжать кустик, как женщины отжимают белье, – немедленно хлынет вода. А если кустик ягеля высушить, он будет весить в двадцать раз меньше, чем свежий. Остальное – вода и вода.
Вода на земле вытаивает из вечной мерзлоты. Не уходит в мерзлую землю, не испаряется, застаивается после дождей. До середины лета держится вода сошедших по весне снегов. Она легко замерзает, даже летом – почти каждую ночь. Всходит солнце, воздух начинает нагреваться, растаивает вода и начинает испаряться. Марево колышется в неподвижном воздухе. Если долго стоять на одном месте, ледяная земля чувствуется сквозь подошвы. Под тонким-тонким слоем пропитанной водой земли – лед. Лед на несколько десятков метров. А лицо уже в душном тумане. Не столько жарко, сколько парко, душно, липко. Снять плотную куртку, брезентовые штаны? Нельзя, потому что круглые сутки зудит, еле слышно звенит, толчется в воздухе невообразимое множество кровососов. И так лицо и руки распухают, покрываются багровыми волдырями – особенно в первые дни. Потом люди привыкают, кожа реагирует не так сильно. Но снять одежду – безумие, мучительный способ самоубийства. Идти, двигаться, жить приходится в плотной, тяжелой одежде. Утром она очень уместна, эта теплая одежда. А днем рот судорожно хватает насыщенную водой теплую смесь, липкие струйки стекают по распаренной коже.
Вообще-то, двадцать километров – не расстояние для взрослых мужчин. Будь это на полторы тысячи километров южнее, шли бы весело, болтая и смеясь, и к привалу почти бы не устали. А тут и Миша сопел, с полпути затеял тянуть ноги. Раза два остановился, хватая ртом воздух, Паша Бродов. Даже могучий Лисицын шагал с физиономией распаренной и красной и дышал тяжело, как свистел.
Специально зверей не искали, и никто вроде не показывался. Только уже к концу пути, близ Исвиркета, стали попадаться свежие медвежьи следы. Пугающе бесшумно, внезапно выкатился из марева раскачивающийся низкий силуэт. Марево плывет, размывает границы идущего. Вроде видна круглая голова с растопыренными ушами, и они видят, как скользит, становится яснее видна здоровенная туша. Снова замирает, заставляя их снимать винтовки… И вроде поворачивает, размывается, исчезает. Была – и не было. Как привидение исчезла. Сворачивать, искать следы? А стоит ли?
В устье Исвиркета холмы отступали на несколько километров от озера, он впадал широким устьем, вода почти не шумела. Время от времени – плеск, изредка стук камней в русле. Впрочем, Исвиркет тек все же быстро, перепад высот был даже здесь очень приличным.
И здесь, на Исвиркете, в устье они увидели первые следы человека. Широкая, удобная тропинка. Миша Будкин пошел за дровами и убедился, что с лиственниц рубили ветки, примерно там, где и он сам бы стал рубить. И на стволах были отметины, где зарубка, где две, а где латинской буквой V. Эвенки? Что-то никак не эвенкийское было в этой тропинке, в отметинах на стволах. Те умели ходить по земле, как тени. Хозяйничать так, чтобы оставаться незаметными, невидимыми. Доказать это было невозможно, но все ясно чувствовали, знали, здесь были европейцы, и недавно.
Отдыхали, подтянув лиственничный ствол, развесив рюкзаки на деревьях. На земле сидеть – сыро и мокро. Пар шел из голенищ сапог, из-под воротников курток.
Пили чай, и от усталости и духоты есть не хотелось. Бродов настоял – мол, поесть надо. С ним и не спорили, вроде даже были голодны. Но не шел в горло кусок, не было аппетита. Почти через силу совали в рот упревшую кашу с тушенкой. Лисицын толковал о дичи, что в таких охотничьих угодьях стыдно есть мясо из банок, но за дичью как-то не пошел.
Все оставались друзьями, всем было друг с другом хорошо. Говорили медленно и вяло, ругали дураков-японцев, и устали, словно прошли вдвое больше. Без особого задора поспорили – оставлять здесь рюкзаки или не стоит? И решили рюкзаки все-таки брать. Сколько идти, неизвестно. Очень может быть, идти придется еще и день, и два. Становиться здесь лагерем? Рано…
Солнце вроде опускалось и никак не могло опуститься. Повисли сумерки с длинными тенями, с неверным предзакатным светом. Звенели стаи кровососов. Решили идти, сколько хватит сил, и разбить лагерь где попало. Как получится. Все равно лагерь будет на одну ночь.
А идти оказалось легко, потому что вверх по реке вела широкая, человеком сделанная тропинка. За два часа пути следов человека все прибывало. И зарубок, и протоптанных тропинок. По одной из них вели медвежьи следы, но видно – именно что поверх. Сначала были люди, они и сделали тропу.
А потом вдалеке показались рыжие, коричневые пятна голой, без ягеля, земли. Странно смотрелись эти буро-рыжие проплешины среди серо-зеленого ягеля. Подошли ближе. Проплешины определились, как кучи развороченной земли. Кому могло прийти в голову ковырять эту мерзлую толщу? Для чего?
В одном месте ягель погиб под тяжестью жилища человека. Пусть временного, маленького жилища, но для ягеля даже и палаток хватило. Наверное, жили здесь так же на раскладушках, защищаясь от непогоды только тонкой брезентовой стенкой. Видны были границы палаток, места, где в мерзлую землю вколачивали колышки. А вот и очаг. Нет ямы, есть только место, где разбросаны угольки, рассыпан пепел, сожжен ягель. Судя по всему, здесь стояла печка.
А дальше, в сотне метров, был раскоп. Как ни оплыла яма за год, как ни потрудились вода и солнце, а границы видны были четко. Прослеживались границы когда-то ровных, ныне извилистых стенок, ровное, зачищенное дно. Раскоп был неглубок – порядка полуметра. Да здесь и нет нужды глубже копать, почвы накапливаются медленно, по долям миллиметра за год. Слой, хранивший остатки культуры древних людей, лежал совсем неглубоко от современной поверхности.
Возле раскопа первый раз обратили внимание на птиц. Вороны летели куда-то вверх по течению Исвиркета. С той стороны не летело ни одной. Туда прошло в высоте несколько. Пошли дальше, сначала по тропинке. И вышли на еще одну проплешину – неглубокую яму, содержащую остатки жизнедеятельности лагеря археологов. Вернее – самих археологов. Судя по оплывшим ямкам-дыркам, яму загораживали какие-то полотнища, натянутые на шесты. Потом тропинка сузилась, постепенно исчезала в ягеле. Пошли, так сказать, уже ненаселенные места с узкими, петляющими тропками, на которых отпечатывались в несколько слоев, один поверх другого, следы оленей и медведей.
И еще несколько раз видели ворон. Одна стайка пролетела прямо над идущими людьми, другая – над холмами, в стороне, но, похоже, в том же направлении.