…Откуда было знать Хипоне, что еще долго, очень долго суждено ему жить в Малой Речке! Что при попытке заводить разговор об отъезде… даже о поездке ненадолго Матрена будет пронзительно рыдать, вовсю завывая и ухая, выть как гиена и швыряться разными предметами? Что при попытке сбежать его будут ловить по всем правилам индейских следопытов, а потом бить по морде, оглашая лес жуткими рыданиями?
Конечно же, никому и в голову не придет взять с собой доцента в Абакан, и даже более того… У доцента Хипони будут отнимать штаны при уходе к соседке и запирать его, приставляя к дому охрану, при отъезде в город за товаром. У него будет трудная жизнь.
Впрочем, это безобразие будет длиться долго — несколько месяцев, но не бесконечно — ровно до того момента, пока доцент не станет папой устрашающего местного младенца и не будет вынужден жениться… Тогда уже он начнет показывать зубки, порой поколачивать Матрену, и тихие Саянские горы начнут сотрясаться от рыданий по совсем другому поводу — по причине органической, утробной неспособности Хипони соблюсти хотя бы видимость супружеской верности… Но скажем честно и откровенно — Матрена и тогда останется совершенно, прямо-таки неправдоподобно счастлива. Доцент Хипоня, ставший чьим-то супружеским счастьем! Это же подумать только…
Но нам пора вернуться в этот день, 23 августа 1999 года. Вечером Галя Покойник зашла к Динихтису. Ни одно окно не горело.
Выла цепная собака: ее с утра так никто и не выпустил из будки. Динихтис сидел где-то там, в темной пустоте своего дома.
— Сережа, ты где?!
Вроде, какое-то бормотание? Галина двинулась вперед, нашла глазами черный силуэт на диване, щелкнула выключателем.
— Сережа… Эй, Сережа!
— Не вернется… — Динихтис поднял на Галину совершенно пустые глаза без зрачков.
— Сережа. Я тебе поесть принесла.
— Не вернется…
— Сядь поешь, Сережа.
— Не вернется…
— Да встань ты! Хватит раскисать!
— Не вернется…
— И пусть не возвращается! Тоже мне, сокровище нашлось, соплячка дурная! Юлька в сто раз лучше. Она тебя еще и пожалеет, вот увидишь. Ну, давай садись ешь!
Дико и тупо уставился Динихтис на Галину, и ее опять поразил этот пустой, совершенно бессмысленный взгляд.
— Не вернется…
Еще раз забежав вперед, могу сообщить — не вернулась.
ЭПИЛОГ
14 сентября 1999 года
— Придут уважаемые люди! Сама понимаешь, надо быть…
— Меня от них тошнит, от уважаемых.
— Ирка! Тошнит, не тошнит, а положение обязывает!
— Да-да… Ветераны придут к ветерану…
— Ирина, ты-то от этих людей ничего плохого не видала. И кого поминать будут, не забыла? Дедушку придут поминать, не кого-нибудь.
— Ох, меня, кажется, и от него уже тошнит…
— Ирина! Как ты смеешь, дрянь! Дедушка тебя любил! Клад тебе завещал, а ты… Вот я…
И Ревмира Владимировна застыла с блюдом заливного, буквально не зная, что делать. Пороть — поздно. Надавать дочери по морде? Не поможет… Теперь-то уже точно не поможет. Ревмира не решалась спросить, стала ли Ирина женщиной в ее путешествиях, но очень грешила на Павла… Подельщики дедушки представили ей такой материал на его папу, такие смачные подробности, что мысль о яблочке и яблоньке приходила в голову сама собой, безо всяких усилий воли. Ревмире было приятно думать, что причина спокойной непокорности дочери — простенькая, физиологическая.
— Мама… Я эту коробочку с золотом так и не открывала, она лежит в верхнем ящике стола. Ты забери ее, а? Мне это золото не нужно.
— Ну вот…
— Мама, не лей заливное! Давай я поставлю на стол. Я не шучу, понимаешь?
— Ира… Ой, ну сколько всего было, а, и вдруг…
— Не вдруг. И давай не будем, честное слово… Не хочу я этого золота… не хочу — и весь сказ!
— Тогда давай потом подумаем… Может… может, мы потом квартиру тебе?
— Не надо, мама, я не возьму. Я долго думала, ты со мной лучше не спорь. И вообще… давай так: я сейчас гулять пойду, посижу у подруги, а?! Чтобы без обид, мама, но я не хочу. А золото потом возьми.
Ирина сама не знала, что решение само проросло в ней, просто ей нужен был толчок. Четыре поколения… Она — только третье. Да и просто не хотелось ей, до невозможности не хотелось иметь что-то общее со всем этим — фотографиями неизвестно откуда, из каких мест, урановыми рудниками, скелетами, поиском папочек, погаными тайнами и погаными делами вокруг.
Уже на улице неудержимо потянуло вдруг Ирку туда, где она не была почти месяц: начало занятий, дела… да и поганая улыбка Михалыча, и молчаливое согласие Павла с отцом, и последний вечер в Малой Речке, чувство отстраненности ото всего, что было миром Михалыча, миром Павла и таких, как он. Раза два Ира звонила ему, и бабушка отвечала: мол, ушел к товарищу, по компьютерным делам… Что-то подсказывало Ирине, что Павел не врет, не подставил бабушку, чтобы от нее отделаться… Но ведь и он сам не звонил. Что делать, у нее своя судьба! Но так необходимо стало вдруг Ирине как раз то, что было в доме у Михалыча, и совсем не было у нее — спокойное, уверенное ощущение непричастности.
Вот сейчас она идет из дому прочь, чтобы не видеть гладких морд преступников, не быть примазанной еще раз. А всего лишь в нескольких кварталах от нее, в пятнадцати минутах пешей ходьбы, сидит за компьютером Павел, и почему-то нежность стиснула Ирине горло от мысли про этого парня. Девушки часто сердятся на себя, испытав первую чувственность, первую зависимость от кого-то. И не в одном Пашке дело… страшно тянуло туда — в мир интеллигентных людей, нормальных отношений, науки… просто обустроенного дома, начавшегося не вчера.
Что там делают сейчас? Прямо сейчас? Пищит компьютер, стоят книги на полках… Бабушка режет на суп морковку и лук. Если папа сейчас здесь, он тоже сидит, читает и делает выписки, достает что-то из ящика стола, поднимая глаза на портреты прадедов, словно советуется с ними. И все это не имеет никакого отношения к ее дедушке и его гнусным подельщикам, к тем жутким фотографиям, смысл которых только после возвращения из Саян поняла Ирина. Ни к подлым и страшным дедушкиным делам, ни к трупам в яме с ее, Иркиным, наследством. Нехорошо было туда идти, это было… ну, совсем не то, что должна делать гордая девочка. Не может же она поступиться достоинством, честью… так, что ли. После того, что папа сказал… После улыбки самого Павла… Все было правильно, логично, и девушка очень сердилась сама на себя, пока ноги сами несли ее туда.
Папа и сын действительно сидели в кабинете, разговор шел слишком серьезный. Горела лампа, бросала отсветы на стеллажи, на фотографии на стенах. Дымился чай, заполняя комнату ароматом.
— Понимаешь… — звучал тихий голос Михалыча, — не советую, тебе, сынок… Право, не советую. Тут даже по Священному писанию на них до четвертого поколения — проклятие… А Ирина, видишь ли, только третье. Думай сам, но я бы побоялся.
— Если дети будут? Так?
— А хотя бы и так. Если у вас продлится тесное знакомство, вы сами ахнуть не успеете, как окажетесь в одной постели.
Павел чуть смущенно усмехнулся, опустил глаза в столешницу. Зазвенела серебряная ложка с монограммами: папа размешивал чай в стакане.
— А если б там, в их семье… Ну, например, был бы наследственный рак?
— Тогда бы я сказал иначе… То есть тоже сказал бы: «Подумай». Но это было бы совсем другое «подумай», о другом. Мало ли какое несчастье может быть в семье… У нас тоже наследственность не ахти… Сердце, да и неврозы.
— Ну, а если бы… Вор, допустим? Или проститутка?
— Гулящая бабушка? — усмехнулся папа. — Гм… А знаешь, это все-таки меняет дело. Отказываться от девушки, потому что ее бабушка больна печенью — действительно гадко, сынок… но вот гулящая бабушка — это надо уже думать. Все-таки склонности к поступкам, в том числе к подлостям, тоже передаются по наследству… В какой степени — трудно сказать. Но все-таки не так уж страшно само по себе, даже эта гулящая бабушка. Тут надо знать все обстоятельства… Может, все еще не так и плохо. Скажем, деревенская бабушка, ее муж бил смертным боем, она и сбежала с гусаром.