Еще один, вроде постарше, лежал, опираясь на руку. Он не курил, он только смотрел на подходящего.
Мундиры на немцах были порванные и запачканные в бою, но чистые и новые. Белоснежные рубашки. Свежевычищенные, очень целые и новые сапоги. Один немец повернулся, и явственно скрипнули ремни.
Этот, лежащий, сказал что-то вполголоса хохочущим, орущим парням, положил на бревно солдатский ранец. Сидящие на бревне стали доставать из него хлеб, бутерброды, ветчину, круглые банки консервов. Один взял какой-то изогнутый нож, что-то стал делать с банкой и скоро отвалил ее верхнюю крышку. Немцы сгрудились возле еды, стали ложками доставать что-то из банки. Было видно, что они не голодны. Наверное, просто пришло время.
Раненый не ел. Один протянул ему флягу, раненый отхлебнул из нее, благодарно кивнул. И сразу стало видно, что вовсе они, эти немцы, не «избавляются» от раненых, как пишется в одной фронтовой газете. Во всем, что делали другие немцы раненому, чувствовалось сочувствие, забота. И что нет там у них никакой такой палочной дисциплины. Видно было, что вообще отношения у них точно такие же, как могли быть и у Левы с другими солдатами. Разве что эти были жизнерадостнее и общались куда более непосредственно.
Нет, но о чем с ними говорить? И как? С одной стороны, это были враги, немецко-фашистские захватчики. Это они бомбили эшелон, в котором Лева ехал к фронту; это после атаки на них из части Левы уцелел каждый десятый. Это… Поэтому когда Лева уже просто увидел сидящих на земле немцев, у него непроизвольно, само собой перехватило горло, втянулся живот, словно он должен был идти в атаку или отбивать атаку немцев.
А с другой стороны… Кто-кто, а пламенные интернационалисты знают, что национальная принадлежность вообще не имеет особого значения, в том числе и у солдат.
Никакие не немцы пылили в грузовиках, топтали сапогами пшеницу, утюжили окопы танками, выли с неба в заходящих в пике самолетах. Никакая не Германия обрушила на Советы свой бронированный кулак и гнала Красную Армию сотни километров от границы.
Это все были исключительно немецко-фашистские захватчики, подразделяемые на буржуазию и пролетариат. В поход на Советский Союз шла ихняя буржуазия, подчинившая себе пролетариат и заставившая его служить своим классовым интересам. И это помогало понять, как надо строить разговор. Надо выяснить, кто эти военнопленные, и если пролетариат — то и говорить с ними на языке солидарности мирового пролетариата.
Лева одернул гимнастерку, сделал шаг вперед, поздоровался. Теперь все немцы посмотрели на него. Немец постарше встал, потянулся за сигаретой, и послышался уже знакомый звук — скрип ремней. Лева оказался лицом к лицу с этим немцем, постарше, и его поразил, во-первых, его цвет лица… Лева уже привык, что лица у всех вокруг серые, даже серо-голубые, измученные. А у немца лицо было бело-розовое, глаза усталые, но ясные.
Во-вторых, от немца пахло… Явственно несло одеколоном и еще чем-то сладким, цветочным.
Все немцы с откровенным интересом рассматривали его — странного русского, который знает их язык. А ближайший немец окинул его взглядом всего, с ног до головы, и глаза его вдруг весело округлились.
А Лева как-то очень обостренно, со стороны, увидел себя. Заляпанная грязью, старая-престарая пилотка. Помятая, пыльная гимнастерка Бог знает с какого — со второго, с третьего плеча? Разбитые ботинки, зашнурованные веревочкой. Подсумок — попросту говоря, матерчатая торба с патронами и гранатами.
Да-с, напротив немца стоял, спрашивал о чем-то никакой не солдат. Какое-то непонятное существо — то ли партизан, то ли просто бродяга, неизвестно с каких щей называющий себя солдатом.
Вот напротив него стоял солдат — ладный, обученный, сытый. Лева знал, что у него среди документов был и партийный билет НСДРП. Но у этого человека были не просто национал-социалистические убеждения, у него была еще и возможность их реально защищать с оружием в руках. Да-а, с оружием… Лева вспомнил давешнее поле…
На вопрос о номере части немцы не отвечали, пожимали плечами. «Смотрите в документах, они же у вас».
На вопросы о потерях, о планах командования немцы ничего не знали. Или «не знали», как их разберешь?
Допрос явно заходил в тупик, немцы были рядовые, обычные унтера и солдаты, с которыми вряд ли доверительно советовались генералы. Видно было, что этот длинный, Курт, у них за главного, и понятно почему — он их старше на несколько лет, и в армии с 1940, уже все знает. Но и он ведь даже не офицер…
Лева задал личный вопрос, о себе, и немец ответил охотно. Больше того — остальные тоже, кроме раненого, подошли и стали участвовать. Этот, который постарше, был шофер, и такой хороший, что и в армии остался шофером.
— Разве у вас умеющие водить не становятся и в армии шоферами?
— Ну не могут же все шоферы в армии тоже быть шоферами?! На них же не хватит машин…
Что-то помешало Леве спросить, какой процент парней умеет водить машины. Лева видел, сколько машин у немцев… то есть у немецко-фашистских захватчиков, и делал выводы.
Другие немцы были — слесарь, работал в депо. Сын лавочника, когда призвали, помогал отцу в лавке. Это его ранило, видите? Студент, будущий учитель литературы. Ну, и как было работать с ними, не ведающими ни классовой солидарности, ни классовой борьбы? Лева все-таки решился. Сжал кулак и решительно вскинул вверх, классическим жестом: «Рот фронт!» Несколько секунд немцы смотрели во все глаза. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — добавил Лева, чтобы было понятнее. Первым прыснул белобрысый, длинный, который собирался быть учителем. А потом Леву буквально оглушил заливистый, просто истерический хохот немцев. Хохотали все — и лавочник, и слесарь в том числе. Курт, который был шофером и постарше других, еще пытался делать какие-то усмиряющие жесты, мол, невежливо… кончайте, мол… Но и сам он не выдерживал, смеялся.
Курт отсмеялся, стал говорить серьезно и размеренно, давая время Льву понять.
— Вы будете уничтожены, — говорил Курт, — все, кто окажет сопротивление германской армии, обречены. Мы не враги русского народа, мы вам хотим помочь. Если хотите, мы поможем лично вам; поможем устроиться в плену, дадим показания, что вы вели себя лояльно по отношению к Германскому Рейху и его Великому фюреру. Даже если вы не будете помогать нам бежать.
(В словах «Рейх» и «Великий фюрер» ясно прозвучали заглавные буквы.)
— Можно подумать, это я у вас в плену! — не выдержал Лев.
— Почти так! — заулыбались немцы.
Будущий учитель спросил, неужто он, Лева, не понимает, что к зиме все кончится, и умному человеку следует подумать о будущем?
А Вилли, который был слесарь, вдруг вытянулся:
— Можно вопрос?
— Ну конечно, задавайте, Вилли.
— А все-таки, почему лично он, Лев Шепетоу, не хочет перейти на сторону Германского рейха? Разве советская власть дала ему так много? Судя по одежде Левы — не очень. Может быть, ему подумать еще раз?
— Послушайте, но я ведь еврей! — наконец не выдержал Лева. — Вы же считаете, все беды от евреев! Вы же всех их у себя истребили!
— Не надо так шутить! — неожиданно резко оборвал Курт. — Евреи необучаемы! У них совсем другой объем мозга! Еврею никогда не выучить немецкого языка!
Лева открывал и закрывал рот, просто не представляя, что еще можно сказать.
Немцев стали уводить, и они продолжали смеяться, не забыли помахать Леве рукой: «Эй, Рот фронт, до свидания!»
Наверное, это были какие-то «не такие», какие-то «неправильные» немцы. Но Леве последнее время вообще все попадалось «неправильное» и «нетипичное». Неправильная атака. Нетипичный эшелон. Нехарактерные отношения в армии. Не такие, как должны быть, немцы. Мир весь, во всех проявлениях, оказался совершенно другим.
А ведь дело было куда глубже… Одно из двух: или существовала международная солидарность трудящихся, интернационал и прочие замечательные вещи. Но тогда таких немцев быть на свете никак не могло.
Или могли существовать такие немцы… Но тогда международная солидарность трудящихся, интернационал и классовая борьба… тогда все это было там же, где «преимущество советского стрелкового оружия», и «самая совершенная в мире тактика Красной Армии», и военная доктрина «войны малой кровью и на чужой территории»… и вообще все, чему учили поколение Левы.