Все идеалы, на которых воспитывали в школе, которые вбивались в голову всей мощью пропагандистской машины. Все представление о мире, всосанное с материнским молоком. Все, что он принимал за святую, огненосную истину всю свою коротенькую жизнь. Все, за что он пошел воевать. Все это рухнуло к черту. Все это было враньем. Сказочками для дураков, а он и такие же, как он, были теми самыми дураками.
Вспомнился рассказ Бертольда Брехта — «Что делали бы акулы, если бы они были людьми?». С неподражаемым сарказмом Бертольд Брехт рассказывал — наверное, акулы бы воспевали маленьких рыбок, которые сами заплывали бы в акульи пасти. Они воспитывали бы маленьких рыбок в традициях героизма, в традициях отважного, совершенно замечательного заплывания в пасти акул. И акулы, будь они людьми, сумели бы рассказать множество назидательных историй про хороших, правильно воспитанных рыбок, своевременно и правильно заплывавших в пасти к акулам.
Лева все более явственно понимал, что его обманули и сделали вот такой, заплывающей в акулью пасть, рыбкой. Это чувство нарастало, и к сентябрю это понимание стало пронзительным, беспощадно ясным.
Наблюдая за армейской жизнью, Лева быстро нашел подтверждение и своим самым ужасным подозрениям. Ну конечно же, в то первое утро, утро прибытия на позицию, их не накормили вполне сознательно. Еда-то была на все 3000 человек, и не на один раз. И ничего не стоило указать все 3000 как живых на весь день и получить на них все причитающееся довольствие. Ну-ка, посчитаем, сколько это кило крупы, сколько консервов, сколько масла, сколько водки… А если не за один день?
Ясное дело, интендантам было выгодно, чтобы приезжало на фронт побольше и погибало бы побольше и побыстрее. Два-три дня боев — и в их руках оказывалось такое количество продовольствия, что влияние и богатство начальства даже на уровне полка просто было трудно и представить. Как будто непосредственные полевые командиры не имели этой кормушки… Но неужто и полевые командиры, и руководство всем хозяйством полка или дивизии ничего не знают и не подозревают?! А если знают — то и они в доле?!
И получается, что армейскому начальству выгодно, чтобы погибало больше и больше. Особенно не успевших ничего понять новобранцев.
Лева видел, как на восток, спасаясь от едущего на танках, на грузовиках противника, шатаясь, бредут живые скелеты; люди, толком не евшие по две, по три недели, как только вышли из дому. Он знал, что вся страна недоедает, что хуже всего как раз мирному населению — детям, женщинам, старикам.
Но он видел и то, что на черном рынке было все. Абсолютно все, что поступало на военные склады, — тушенка, рыбные консервы, крупы, масло, жиры, мука, сахар, колбаса. Здесь было все, абсолютно все, и хоть какой-то доступ к распределению поступавшего в армию делал негодяя богатым.
То же было и в других областях жизни. Лева знал, что с первых дней войны никаких лекарств в аптеках не было. Никаких. Совсем. Ни для кого. Но все, решительно все лекарства были. Только не в аптеках, а на черном рынке. Стандарты кальцекса, аспирина, новокаина (раненым делали операции без обезболивания, были случаи смертей от болевого шока). Все совсем свежее, с неистекшим сроком годности и в новеньких государственных упаковках.
Люди шили детям рубашечки и платьица из полотенец и мешков — а ведь были и ткани, и одежда, и чулки, и белье… Вопрос — для кого.
Лева не мог не думать и о том, что его папа был, как-никак, тоже советским торговым работником. Одним из тех, кто получал для армии поток одежды, драгоценных продуктов и еще более драгоценных лекарств и умело направлял его туда, где этот поток мог превратиться… Лева буквально задыхался, вспоминая бронзу, старинные украшения, антикварные, золотые вещи, камушки, которые копил отец. Которые он показывал и ему, Леве, чтобы Лева чувствовал — вот, когда-нибудь все это будет его, Левино…
Тогда Лева почувствовал словно бы приятное покалывание в носу… Как в раннем детстве, когда папа брал его на руки и начинал покачивать и рассказывал Леве сказку перед сном. Сейчас Лев чувствовал, что за каждую красивую, дорогую штучку, за каждый камушек плачено стаканами человеческой крови.
Вспомнилось, как въезжали в новую квартиру: с получением сильно помог дядя Израиль Соломонович. В квартире уже была мебель, на кухне — небольшой запас продуктов, на плите — сваренный суп. Правда, уже прогорклый, старый, его вылили в новенький унитаз. А в ванной на стекле лежали три мыльницы, одна из них — маленькая, детская. А в мыльницах лежали еще крупные обмылки, еще вполне пригодные для дела. Разумеется, это раньше была квартира врагов народа, зверья в человеческом облике, и жалеть их было невозможно. Лева и не жалел. Он тогда увлеченно осваивал новую квартиру, копался во внезапно обретенной библиотеке с томиками Конан Дойля, Кейса, Майн Рида, других буржуазных, идейно неправильных, но увлекательных писателей.
Потребовалось стать взрослым, чтобы задать себе вопрос: а где сейчас эти «враги»? Почему-то взрослый, большой Лева представлял их себе как вот таких, бредущих по обочинам дорог, страшно истощенных, больных, страдающих людей. А себя, свою семью… как семью человека, вечером подсчитавшего… значит. 3000 минус 288… это … порций … килограммов … банок… Считалось, конечно же, в кругу таких же, внимательно следящих, чтобы не обманул, не дал бы меньше причитающегося на их долю. Когда-то, значит, папина порция, папина доля, вытянула на квартиру врага народа.
А в начале октября, когда уже совсем опала листва, Лева получил третий и последний, пожалуй, самый страшный шок. В октябре у него была увольнительная в Москву. В виде исключения, вопреки всем инструкциям. Увольнительная тому, кто сумел подбить танк из противотанкового ружья. Лева сумел, сам себе удивляясь. Лева хотел увидеть то, что у нормальных людей называется малой Родиной. Хотел увидеть арбатские дворики, двухэтажные особнячки в глубине дворов, липовые аллеи на бульварах. Лева хотел увидеть то, за что же он воюет. Лева подсознательно цеплялся хоть за какую-то часть довоенного мира — хоть за что-то, что сделало бы осмысленным все, что он видел на фронте.
Что ж, Лева и увидел по-своему очень благополучный город. По этому городу, по знакомым с детства переулочкам спешило куда-то или просто прогуливалось множество сытых, хорошо одетых людей — и в форме, и в штатском. Людей с совсем не измученными лицами; людей, у которых вовсе не было покрасневших, запавших глаз.
По улицам Москвы бродило множество сверстников Левы — в штатских костюмах, сытых, с холеными лицами. Их дорогие портсигары были набиты сигаретами (а никак не «Беломором» и махоркой) [13]. Эти мальчики выходили из машин, повелительно бросая что-то тоже сытым и ухоженным шоферам, совсем не похожим на фронтовых, измученных и истеричных.
Работали кинотеатры, буфеты, и в буфетах было все, включая бутерброды с семгой, с икрой разных видов, шоколад разных сортов и шампанское. Работали магазины, заваленные снедью и товарами.
Девушки… Сколько было их, модно и дорого одетых, с вихляющей походкой, словно бы ноги были разной длины, с бесстыдно подведенными глазами! Девушки смотрели сквозь Леву. Действительно, кто он был на фоне этих властных, находящихся «при деле», явно весьма обеспеченных?
Кстати, в селах и маленьких городках знакомиться было нетрудно. Поставить в вину девушкам с периферии можно было не презрение к солдату — скорее торопливость, доходящую до полного забвения приличий. Воспитанный на Ассоль и Джульетте, Лев Моисеевич прошел, как он наивно думал, все возможное. Потерять уважение к женщинам Льву помешало одно — полная потеря уважения к самому себе.
Вовсю работали и рынки; на них шло вавилонское столпотворение голодных, неухоженных людей, продававших и покупавших какую-то мелочь. Крики нищих, вымаливавших подаяние у почти таких же нищих, как сами. Жирные тетки за прилавками. Беспризорные мальчишки с голодными жестокими глазами. Ухоженные и сытые, приносящие не две помятые банки консервов, а ящик. Не кулек крупы, а приходящий с мешком. Да и несет мешок кто-то другой. Хозяин шествует солидно, трясет упитанными щеками, показывает, куда ставить…
13
Читатель вправе удивиться слову «сигареты». Разве во время войны они в СССР были?! Сигареты ввозились союзниками, но попадали, естественно, не кому попало, а строго определенному контингенту. Поэтому я вполне допускаю, что человек, даже хорошо помнящий эту эпоху, но не входивший в спецконтингент, может быть уверен — сигарет тогда не было!