Сергей, дядька и его жена Даша сели за стол в летней кухне.
Сергей вернулся в партию, к своим товарищам. Там все отдыхали, и Сергей, тоже отдыхая, стал рассказывать о себе с чего-то Потапке.
– У меня был период в жизни, когда все пошло прахом!.. По ночам крутил на магнитофоне записи на немецком. Но жизнь снова повернула, бросила на обочину – в сточную канаву гонки за каким-то миражом, и пришлось забыть о языке, театре и многом другом… Хм! Моя жизнь похожа на бег на месте: бегу, напрягаюсь, рву жилы себе и ломаю судьбы другим, оказавшимся рядом и пробующих уцепиться за меня, как за поплавок. Я же отталкиваю их, спихиваю с островка желаний и кидаюсь снова в море одиночества, зная, что оно может только одно – выкинуть обломки моих костей…
Потапка улыбнулся:
– Ну, у тебя-то проблемы не гамлетовские!.. Хотя все мы в какие-то минуты рефлектируем, дергаемся и мучимся, толкаясь, как бараны перед барьером, не замечая, что он только в нас самих!
– Ладно! Пошли, нас ждут! Уже пора, к делу!.. К оружию, к оружию, друзья! Ведь только в этом видим мы спасенье! – натянуто рассмеялся Сергей. – Оно даст волю нам и выпустит из тьмы и униженья!
Они вернулись к столу, где собралась вся партия. И тут случилось нечто необычное.
Бэла встала из-за стола, подошла сзади к Потапке и вдруг, сама себе не отдавая отчета, нагнулась и обняла его сзади за голову, прижалась к нему, всхлипнула по-детски, доверчиво…
Потапку бросило в жар. Он вскочил, и они оба, словно пьяные, прижались друг к другу. Затем Потапка легко подхватил ее на руки, прижал к себе и, ничего не видя вокруг, пошел из стана в сторону ручья. Подойдя к ручью, он побрел по воде с Бэлой на руках, вышел на другую сторону ручья, опустил ее на землю, и они, обнявшись, скрылись в тайге…
– С ума сошли! – вырвалось у Леонида Григорьевича.
Он привстал из-за стола и застыл в такой позе с широко открытым ртом и ложкой в руках, похожий на сердитого батьку.
Повариха же всхлипнула, растянула гримасой рот, губы у нее задрожали, рот растянулся гримасой… И она, всхлипнув, выдавила:
– Счастливые!..
– Сумасшедшие! – повторил Леонид Григорьевич и, плюхнувшись назад на лавку, вытер ладонью лоб. – Не партия, а черт знает что! – вырвалось непроизвольно у него, он хотел добавить еще что-то или выругаться, но вместо этого махнул рукой, затем громко от души рассмеялся.
Под тентом у стола стояли Леонид Григорьевич и Сергей и обсуждали следующие маршруты по сечению рудного тела с захватом всего ареала.
Позади них сидел на складном стульчике Митька с ложкой в руках и с тоскливой миной жевал холодные засохшие макароны. В глазах у него застыла скука. На тайгу он не смотрел. Вид сопок, на которые он порой глядел из этого глубокого лога, в котором они стояли лагерем, вызывал у него желание напиться. Но пить было нечего. Последние глотки чемергеса[8] булькнули у него в горле еще вчера вечером, не принеся ему пьяного забытья. Он скрипнул зубами от тупой боли в голове и где-то внутри, подбирающейся снизу под ребра к сердцу. С отвращением глянул он на макароны, куском теста прилипшие к стенкам миски, пихнул было ложку с макаронами в рот, но они не пошли, и его чуть не вырвало. Он с отвращением вывалил макароны из миски тут же на землю, зло выругался: «Ты что готовишь-то, Катька!»… Сверкнул белками черных глаз на повариху.
Та смутилась, испуганно заморгала, глядя на него.
Леонид Григорьевич и Сергей, замолчав, обернулись в их сторону.
Почувствовав, что все глядят на него, Митька ухмыльнулся и, широко размахнувшись, швырнул миску в кусты. Встав из-за стола, он откинул ногой стульчик и молча поплелся, театрально, как на сцене, к своей палатке.
К вечеру, проспавшись, Митька собрался на рыбалку. Натянув резиновые сапоги, он надел энцефалитку, нахлобучил на рано полысевшую от беспрерывных пьянок голову летнюю белую кепку с пластмассовым козырьком, загнувшимся винтом, от этого стал похож на дряхлого дачного старичка, которого родные оставили напоследок его дней сторожевой собакой охранять их полусгнившее хозяйское добро. Из-под козырька торчал длинный острый носик, блестели белками мутно-черные глаза.
– Леонид Григорьевич! – подошел он к палатке начальника. – Я на рыбалку, за рыбкой! Вы не возражаете?
Последнее, «не возражаете», Митька произнес таким тоном, что начальнику стало ясно – возражай, не возражай, тот все равно сделает по-своему, уедет на рыбалку и вернется нескоро.
Леонид Григорьевич вышел из палатки, сунул руки в широкие накладные карманы брюк энцефалитки, молча посмотрел в нахальные и пустые глаза Митьки, с длинными черными девичьими ресницами, горестно качнул неопределенно головой, надеясь, что это, может, быть собьет Митьку с толку и он еще одумается, приняв за отказ.