Крики Палашки и Жевахова, топот разбудили тогда Девильнева. При свете луны он увидел бегущего по саду Мухина, за ним с пистолетом мчался обнаженный Жевахов, оставляя на траве следы крови, Палашка на бегу кричала срывающимся от страха и все-таки мелодичным голоском:
– Петя! Не убивай его! Ваша светлость, Петечка, свет очей моих, не надо!
Грохнул выстрел. В доме завопили, загорланили. Одновременно Томас увидел возле окон странные фигуры, на головах у них были конические колпаки с прорезями для глаз. Они молча глядели на Девильнева.
Тут появился Еремей со свечой. Кряхтя и почесываясь, он недоуменно спрашивал:
– Где? Что?
– Там, на улице! – неопределенно махнул рукой Томас.
В доме зажигалось все больше свечей. Люди выбегали в сад. Томас, накинув халат, тоже вышел из дома.
Зажгли факелы. Из глубины сада слышались крики и стоны. При свете факелов Томас увидел мужиков, вязавших раненного в ногу Леху Мухина. Палашка заламывала руки и восклицала:
– Господи прости! Прости меня, грешную!
Пьер Жевахов приказал Еремею:
– Мухина вылечить и выпороть на конюшне, потом сдашь его в полицию. Пусть в Сибири кайлом рисует!
– Все в точности исполним, ваша светлость! У вас кровь течет, ваша светлость, я сейчас же отправлю коляску за лекарем.
– Никаких лекарей! У меня есть бальзам! Я этим коновалам не доверяю! – сказал Жевахов.
С той памятной ночи прошло уже немало времени. Мухина выпороли. Заковали в кандалы и увезли. Жевахов показывал Томасу рану на груди, она кровоточила, но Пьер не обращал на это абсолютно никакого внимания. Когда Томас просил его быть осторожнее, Жевахов говорил:
– Да ну! Заживет как на собаке!
Томас стал плохо спать, и не раз, неожиданно проснувшись ночью, замечал в саду возле окон странные фигуры с белыми колпаками до плеч, они смотрели на него сквозь прорези для глаз пристально и грозно. Он стал с вечера класть под подушку пистолет. Странные фигуры какое-то время не появлялись. Он уж думал, что это была галлюцинация. Но однажды ночью опять увидел в окне этих немых соглядатаев. Он вытащил пистолет, но окно вдруг окрасилось в черный цвет, и уже невозможно было что-нибудь разглядеть.
Он рассказал о ночных видениях Жевахову, но тот отмахнулся:
– Померещилось! На ночь полстакана водки – и будешь спать как убитый. И еще есть средство. Выбери в моей дворне подходящую девку, она тебя так умотает, что и снотворного не потребуется.
Не мог же Томас сказать другу, что самая подходящая – это Палашка. Это её глаза не дают ему спать по ночам.
Теперь Пьер прогуливался с Палашкой, а бедный Томас глядел из своего зеленого убежища и вздыхал.
Он отвернулся и пошел к дому напролом сквозь кусты, обдирая в клочья одежду. Он в тот день не вышел к ужину, сказался больным. Пьер к вечеру был пьян, потому и не обратил внимания на состояние своего друга.
А наутро пробуждение и Пьера, и Томаса было ужасно. Томас очнулся оттого, что на него навалилось нечто тяжелое. Он хотел было сунуть руку под подушку, где лежал пистолет, но ему и шевельнуться не дали. В усатом здоровяке он узнал полковника, с которым познакомился в экипаже, едучи от Варшавы до Москвы. Теперь полковник ударил его рукоятью пистолета по затылку.
Из спальни Пьера раздался разъяренный крик, он звал дворню на помощь. Здоровенные мужчины в серых камзолах выволокли его, в разорванной рубахе, которая была в крови, бежавшей из раскрывшейся раны.
– Еремей! Зови крестьян с вилами! Пусть выручают!
– Извини, батюшка, – отвечал Еремей, – что тебя волокут, то государские дела. Нам, темным, в эти дела влезать не приходится.
– Засеку! – кричал Пьер.
Между тем незнакомцы обвязали Пьера веревками так, что он ни рукой ни ногой двинуть не мог. И понесли его, словно немецкий тюфяк, и затолкали в карету, в которой даже и малого оконца не было. Через минуту в ту же карету затолкали и Девильнева.
– Иван Осипович! – сказал Томас. – Помните, мы с вами вместе ехали от самой границы и до Москвы. Почему связан князь? Зачем меня связали? В чем дело?
– Дело в шляпе! – сказал Иван Осипович. – Сиди, француз, и молчи, когда надо будет, тебя спросят, тогда и говорить будешь. Это, француз, тайна. И она велика есть. Тут тебе не Париж…
Карета тронулась, и в её полумраке Иван Осипович запел странную песню: