— Э, ребята! — Старик был озадачен. — Что-то я не пойму ни тебя, ни Иванова…
— Слушай, — сказал главный, доставая часы из ящика. — Ты знаешь, конечно, что у всех деревьев, в принципе, есть корни.
— Ты это серьезно?
— Не перебивай. Так вот, корни. И у цветов тоже.
— Неужели?
— Не перебивай, тебе говорят. Так вот, представь себе, маленький мальчик находит какую-то щепку, полено, дубину, я не знаю что, и втыкает в цветочный горшок. Ясно? Не перебивай, перехожу к следующему моменту. Отец, понятное дело, говорит ему, что бревно расти не будет, потому что у этой палки корня нет. У всех, я тебе говорил, есть, а тут вот нет. Слушай. Мальчик спрашивает — а у человека корень есть? Отец, понятное дело, отвечает, что у человека корня нет.
— Этот отец сам дубина.
— Не перебивай. Потом в этой дубине, в отце, что-то начинает шевелиться, и он говорит, что корень все-таки есть. Дерево пьет — и человек пьет. Воду, он имел в виду. Сын говорит — понятно, значит, корень в животе. Отец спохватился и говорит — нет, скорее в сердце. Да, в сердце, говорит, а еще в родителях и в разных людях, которые нас растили и о нас заботились, а еще родина, и еще наши дети, и люди, которым мы помогаем и которых растим. Ну, так что, есть у человека корень?
Петров сидел, прикрыв глаза. Сидоров принялся надевать часы на руку.
— Да… — произнес, наконец, Петров. — Откуда это у тебя?
— Что, часы?
— Нет, эта история.
— Да так, знаешь… Взгляни в окно, пожалуйста, тебе должно быть видно: пришла машина? Ну, пора. Выйдем вместе…
Еще день или два никто не знал, чем все это кончится. Уже настало тридцать первое. Новый год был у нас на уме, когда старик позвал к себе Иванова.
— Был я у главного, — начал старик. — Мне, сам понимаешь, дела нет до того, что вы там с ним пытались решать. У меня свое решение, и вот какое.
Иванов сидел на стуле посреди тесного кабинета, а Петров делал круги, расхаживая вдоль стен.
— Я, понимаешь, вынужден опять слечь. Говорят, месяца на четыре. И хочу воспользоваться этим предлогом, чтобы начальником отдела сделать тебя.
Иванов опустил голову, а Петров засунул руки в карманы.
— Нет, — сказал Иванов. — Возвращайтесь, и все.
— Помолчи. Я тут тебя придерживал, ты это знаешь. Мне казалось, это было нужно. А теперь не кажется.
— Поправляйтесь, — сказал Иванов. — Поправляйтесь, мы вас будем ждать. Как всегда.
— Что я буду делать в ближайшие полгода, мне ясно. А потом — видно будет. Прошу тебя, не задерживай. У меня всего несколько дней. Принимай отдел. И кончим этот разговор, надоело.
— Не понимаю, — сказал Иванов. — Как хотите, я не понимаю.
— Ладно, я тебе объясню. — Старик остановился позади Иванова и положил руку ему на плечо. — У одного человека рос сын. Маленький. Однажды он нашел палочку и решил посадить ее в землю, чтобы она выросла. Отец сказал ему, что палочка не вырастет, ведь у нее нет корня. У деревьев, у цветов, у всего, что растет, есть корень. Обязательно должен быть. Мальчик спросил отца: а у человека есть корень? Отец, не подумав, ответил, что нет у человека корня. А потом сказал, что есть, наверное, и у человека свой корень — водичку пить, как дерево ее из земли пьет. Маленький сын сказал отцу, что корень у человека, значит, в животе. Отец задумался. А подумав, сказал своему сыну, что корень у человека наверняка в сердце. И еще — в родителях. И во всех, кто нас растит и помогает нам. В родине. В наших детях. В тех, о ком мы заботимся и кого растим.
Петров убрал руку.
— Ну, ладно… — вздохнул он. — Ты елку-то парню сделал?
Юрий Куранов
КАМЕННАЯ ДЕРЕВНЯ
Это скалы смотрят в Туву. У них тяжелые, громадные лица. Их лбы разглажены ветром и низко нависают на глаза; и где-то изредка метнется над бровями узкая полоска кварца, и похоже тогда, что эта складка затянута сединой. Они опустили руки вдоль туловища и стоят здесь уже тысячи лет, медлительно размышляя о чем-то угрюмом. Их много, они не переговариваются, молчат, стоят в отдалении на самом краю хребта, что уходит глубоко в тайгу вниз к реке, шум которой слышен здесь только на рассвете или ночью.
Здесь никто не живет, сюда редко заглянет охотник. Тут только порою судачат кедровки, и то с оглядкой, как бы опасаясь этих каменных людей. Здесь иногда отдыхает ястреб, устроившись на гранитной косматой голове. Здесь пробегает ручей, и плеска его не слышно, потому что он осторожен. Бежит он здесь не первый день, и поэтому можно сказать, что ручей тут живет. Сюда заглянул как-то художник, молодой, торопливый и бородатый человек. Он быстро, присев на раскладной стульчик, набросал дальние цепи гор, которые тянутся от Иркутска до Барнаула, и черной покрыты тайгой, и теряются друг за другом — все на юг и на юг. Художник увидел эти скалы из грузовой машины, с тракта, и прибежал сюда. На прощанье он облюбовал небольшую доступную скалу, сложил под ней нечто вроде лестницы из камней на высоте в два человеческих роста. Он белой масляной краской написал: «Верочкин камень». Он рад был очень — ведь до него здесь никто не сделал ни одной надписи, и теперь чувствовал себя первооткрывателем. Он даже проводил в уме некоторое сходство между собой и одним англичанином, который много тысяч верст проехал и прошел пешком до Тувы, чтобы вбить среди этой страны столб с надписью: «Здесь центр Азии». Англичанин вбил столб и тут же уехал. Художник совершил надпись и ушел. И тут среди тайги так никто и не знает, почему этот камень «Верочкин» и кто она, «Верочка», — дочь, сестра, невеста, жена или просто приятельница этого художника.