— Хорошо бы по-вашему, — опять усмехнулся парень. — Завтра меня в тюрьму посадят.
— Вы избили ее?
— Ее не тронул. С ним подрались. Он на разбитый флакон с духами мордой упал. В «скорую» увезли.
— Большая была драка?
— Ничего себе. В квартире стекла́, черепков битых по колена. Он подлец. Двух жен бросил и моей дуре мозги закрутил. Плачет, говорит, влюбилась.
— Выпейте, друг мой, и объясните, чем он прельстил ее, ваш соперник?
— Костя-то? Языком трепать умеет. Свистун. Стишки разные, романсы. Все подлецы — свистуны. Ну, мотоцикл у него с коляской.
А чем «купил» Ларису Леднев? Он не знал ни стихов, ни романсов, ходил в грязных сапогах. И голос у него был сиплый, медвежий.
— Блажь у нее, — сказал парень. — Уходи, говорит, я с Костей буду жить, а сама плачет. Ну, конечно, я и ей пару горячих отвесил.
— И что же она?
— Бей, говорит, все равно Костю люблю.
Вот чего он не сделал тогда: не поколотил Ларису, подумал Гурнов, улыбаясь про себя. А мне, дурню, даже в голову не пришло. И он опять предложил парню вина, тот вытер ладонью горлышко бутылки, выпил и немного оживился. Они познакомились; парень оказался тезкой Гурнова — Саша Дронов. По его словам, он дал Косте как следует и считал экзекуцию вполне нужной и справедливой. Подлецов надо учить, рассуждал он, и хорошо, что он попортил своему врагу вывеску. Саша знал, что его посадят, но о тюрьме говорил, как о заслуженной каре, как о неизбежном следствии своего мужского поступка.
— Хотел сразу идти в милицию, а потом, думаю, хоть вечер еще на воле побуду. Море, небо, звезды… Утром зайду на работу, с ребятами попрощаюсь.
— Не повезло тебе, Саша, — сказал Гурнов. — Мы с тобой друзья по несчастью: когда-то со мной случилась такая же история. Только жена сама от меня ушла, хотя я плакал и целовал ей руки. Не расстраивайся, женщины — дикарки: променяют тебя на игрушку и… забудут на другой день.
— Ну, нет, у меня не такая, — твердо сказал Саша. — Настя выгонит Костю, а меня будет ждать из тюрьмы.
— Вот как! Ну, и так бывает. Чего на свете не бывает? А у меня так не случилось, даже письма не написала. И все-таки — за женщин!
Они выпили еще, и Гурнов начал рассказывать всякие случаи, пересыпая их шутками и анекдотами, которых знал множество. Он любил поболтать и умел рассказывать. Саша помалкивал и улыбался. Он определенно нравился Гурнову, этот неиспорченный паренек, пытающийся отстоять право на счастье первобытным своим кулаком. Они проговорили чуть не до рассвета, благо обоим некуда было торопиться. Что-то было трогательное в этой мимолетной случайной дружбе.
— В тюрьму мне неохота садиться, — пожимая Гурнову руку, — сказал Саша. — Скучно там, и Настю, заразу, жалко. Ну, прощайте.
Небо над морем уже алело, и море алело. На острове, как волчьи глаза, осветились костры.
— Прощай, Саша, — сказал Гурнов. — Жаль, я не волшебник, мы что-нибудь придумали бы. Ну, давай обниму тебя.
Он растроганно обнял Сашу, уколовшись о его щеку, и помахал рукой.
На другой день Гурнов проснулся поздно, спустившись, поболтал с администратором гостиницы, приятной дамой с прекрасными плечами, потом позавтракал в буфете. Он съел алжирские сардины, помидоры и, выпив рюмку коньяку, почувствовал себя в том хорошем настроении, когда легко разговаривается, непринужденно шутится и все кажется просто и мило. Вернувшись в номер, решительно набрал телефон Ларисы и, слушая в трубке длинные гудки, чувствовал, как заколотилось и заныло в груди. Ну, что ж, седой дяденька, значит, не очень вы старый, если так волнуетесь.
— Мамы дома нет, — ответил приятный девичий голос. — Она на объектах.
— А как вас зовут? — спросил Гурнов.
— Женя.
— Очень приятно, милая Женя, вот мы и познакомились. Мне очень надо поговорить с вашей мамой. Что же мне делать?
— Ой, не знаю. Я сама никогда не могу ее найти. — В телефоне помолчали. — Может быть, она домой позвонит. Что ей сказать?
— Скажите, что звонил один седой человек из… далека.
Из прошлого — он хотел сказать, Вот и поговорил с дочерью первой жены. Наверное, она уже ровесница тогдашней Ларисе и похожа на нее… Гурнов вспомнил белый с желтизной водопад Ларисиных волос, вспомнил, как она однажды разрисовала его сонного помадой и чуть не умерла со смеху, наслаждаясь своей шалостью.
Она плакала над книгами и без ума любила «Королеву Марго». И рассказывала так, будто это она сама бродила по анфиладам Версаля с кинжалом в корсаже. Лариса была сентиментальна.
Гурнов опять спустился в буфет и выпил еще рюмку коньяку. Для храбрости, для настроения. Ну, не беда, если в этой встрече будет капелька горечи. Горечь эта как крепость в коньяке. Он попросил буфетчицу найти ему два яблока. Одно красивое, большое Гурнов тщательно запаковал и положил в карман. Яблок в продаже не было, и ему пришлось пошептаться с буфетчицей, после чего они нашлись. Другое яблоко он подарил администраторше, и она вышла проводить его на крыльцо подъезда. Цвет кожи у нее был удивительный, и они поговорили еще, потом он проголосовал самосвалу, и машина помчала его по разбитой лесной дороге. В ту сторону, громыхая, шли машины с раствором, на длинных платформах везли панели, и трава по краям дороги была серой от пыли. Минут через пятнадцать он оказался в новом квартале строящихся жилых долгов. Выпрыгнув из кабины, Гурнов огляделся. Часть домов была заселена и обжита, другая строилась и была во всех стадиях готовности: тут стучали молотками плотники, прибивая шифер, там рычали бульдозеры, готовя котлованы.