— Это ее объекты, — сказал шофер. — Подале — НИИ, за бором еще жилмассив, а контора на бугре. Вон к тем котлованам подавайтесь.
Рычали бульдозеры, «МАЗы», но во дворах заселенных домов уже гомонила детвора, на балконах висело белье, из столовой пахло рассольником. Всюду громоздились горы перекопанной земли, где-то гудел компрессор, у канавы трещал, рассыпая голубые искры, сварщик в джинсах. Карапуз в плавках упрямо лез на кучу глины и, сорвавшись, заорал. Сварщик достал его из ямы и, поставив на ноги, хлопнул по задку.
Гурнов не знал, как в этом хаосе искать Ларису. «На пятый пошла», — говорили ему, когда он спрашивал, и Гурнов шел в указанном направлении по тропинке среди березняка, мимо дымящихся котлов, в которых варили гудрон, переходил по мосткам через рвы и упирался в стену строящегося дома или в край глубочайшего котлована.
Ее объекты… Он вспомнил ту подмосковную стройку, где работал прорабом. Там тоже все было изрыто, пахло гудроном и стоял хаос и столпотворение. Сейчас то место — пригород Москвы, дома уже постарели, вдоль тротуаров — большие подстриженные деревья, на улицах людно и шумно. Ее объекты!.. Очень интересно встретиться здесь, на «ее объектах».
Он остановился у котлована. На фанерном щите написано: «Участок Ивана Синичкина». Ниже мелом добавлено: «Синица — гордая птица». По краю котлована похаживал кран, из его кабины высовывалась шестимесячная завивка, а в яме работали коричневые от загара полуголые бетонщики.
— Я ищу Ларису Васильевну, — спросил Гурнов.
— Была, — ответили из котлована. — Поглядите в прорабской.
Но и в прорабской — вагончике на колесах — никого не было. Гурнов вошел и огляделся. Вдоль стенки — затертые и отполированные до блеска лавки, а в крыше — круглая дыра для печной трубы. Пахло солидолом, в углу стоял бачок с прикованной алюминиевой кружкой. В его прорабской двадцать четыре года назад было так же: в том же углу стоял мятый цинковый бачок с прикованной гремучей кружкой, и был тот же запах солидола, махорки и глины. Изменились только настенные украшения: у него в вагончике висели два плаката: МОПРа — «Освободим узников капитала» и Осоавиахима — «Все, как один, вступим в Осоавиахим!» На осоавиахимовском плакате ворошиловский стрелок метил по фашисту в каске, и было видно, как он точно попадает в сердце. Здесь всюду висели диаграммы, схемы, кривые роста, и среди них — маленький портретик Гагарина. Гурнов попытался читать, и, к своему удивлению, легко вспомнил все эти полузабытые слова: норматив, прогрессивка, наряд. Он вспомнил даже, как «закрывал» с бригадирами эти самые наряды, а рабочие сидели в прорабской, курили, разговаривали, и кто-нибудь из них подходил и, гремя кружкой, пил из бачка.
Однажды он работал в прорабской, лил дождь, вдруг вошел Леднев, а с ним в мокрых плащах человек десять начальства. Кивнув вставшему Гурнову, Леднев сел на его место и начал что-то чертить, не обращая внимания на спорящих спутников. Потом кто-то принес сумку огурцов, все начали есть, макая в рассыпанную на газете соль. Леднев тоже ел огурцы, продолжая чертить, так и не сняв мокрую кепку с толстым набухшим козырьком.
Он был не москвич и, кажется, даже не русский, похожий на якута. В то время он снимал комнату в доме своего рабочего, жившего рядом с бараком Гурнова, и они с Ларисой часто видели, как утром он уезжал на работу то на грузовике, то на своей «эмке», то верхом на лошади.
— А вы что же, прораб? Угощайтесь, — пригласил его Леднев.
Гурнову почему-то запомнился этот пустяковый эпизод с огурцами. А летом к Ледневу приезжала мать, строгая худая старуха в цветастом платке, которая всегда сидела на крыльце и молчала. Возвратившись с работы, Леднев садился рядом с матерью, сворачивал папиросу и тоже молчал. Он вообще был неразговорчив, и Гурнов звал его Буддой. Гурнов почему-то побаивался его, Лариса тоже.