— Как так?
— Вдову приветил. — Она рассмеялась, придвинулась к нему. — Приютил-приветил, семь грехов снял.
Он опять отодвинулся, отвернулся:
— А-а. Извини, Аниса, мне чуть свет вставать. — И поморщился: «Что ж про это говорить, как язык поворачивается?»:
— Спи, спи. — Анисья Васильевна полно, громко вздохнула и опять рассмеялась. — Работник ты мой.
Засыпал: «Ладно, перемелется», — вздрагивал: «ничего, ничего, попривыкнем», — перед тем, как совсем провалиться: «перебьюсь, а там наладится».
В другую ночь приподнялась на локте, полулежа устроилась в изголовье, над ним — ломко прошуршала подкрахмаленная простыня, коснулись его маленькие, горячие ступни.
— Роман, расскажи, как маленьким был?
— Да разве я помню?! — Он очень удивился. — А зачем тебе?
— Ничего же не знаю. Молчишь, как прячешь что-то.
— Как я маленьким был? Да как Васек. Жил, правда, хуже. Босой, в цыпках, брюхо щавелем набито — да ничего. Кости были, мясо наросло. Маленький был, хотел большим стать — чего тут еще упомнишь? А стал большим — все работаю и работаю.
— Это я понимаю, Роман Прокопьич. Вот тебя пока понять не могу. Живем, живем, и не знаю: то ли мы сообща хозяйство ведем, то ли и друг дружке нужны… Вообще нужны, не только так вот…
— Живем ведь — разве мало? Ты подумай-ка: жизнь поддерживаем, дом есть. Нет, не мало, Анисья Васильевна.
— Вроде так. Да все равно не спокойно. Вроде сердцу воли мало. Тесно как-то, ну, и ноет, мешает. А может, кажется. Больно уж жизнь-то ты строго поддерживаешь. От гудка до гудка — и молчок.
— Дался тебе этот молчок!
— А куда его денешь? Похоже, Роман Прокопьич, что не просто ты молчишь, а сказать ничего не хочешь…
— Ну, беда. А что я должен говорить?
— Не знаю. Только не должен. Без нужды и не начинай. Нет нужды, тогда, конечно, молчи. А охота, ох, как охота, чтоб появилась она, чтоб понял ты…
— Да что понял-то?
— Ничего.
Анисья Васильевна села, резко и зло взбила подушку, как-то размашисто, больно толкаясь, улеглась. Роман Прокопьевич прижался к стенке: «Вот разошлась. Нарочно так ворочается, будто нет меня тут». Она, полежав, полежав, вновь повернулась к нему:
— Может, ты жену забыть не можешь?
Он медленно, придерживая грудь, вздохнул:
— Ты теперь моя жена.
Замолчала и больше не шевельнулась.
«Вот же травит себя, — думал он. — Да и меня по пути. Блажь не блажь, дурь не дурь — бабий сыр-бор какой-то. Зачем Зину-то вспомнила? Судьба раскрутила — не головой же мне биться. При чем тут — забыть. Тоже жизнь была. Васек с Веней — как забудешь? Живая память, и я живой. Но отошла та жизнь, и сердце отболело. У Анисы тоже человек был, хлопоты были, муки свои, Любочка… Снова теперь начали — так чего ей надо? Живем же не тужим — обязательно, что ли, душу скрести?.. Характер, видно, на первых порах унять не может. Пускай, если ей так легче».
В субботу топили баню, Веня из школы не приехал — Роман Прокопьевич прождал его и пропустил первый пар. Послал Анисью Васильевну:
— Иди, ребятишек купай. Я потом — все равно жар не тот.
— А я выкупаю, подтоплю — сама хоть с тобой похлещусь. Забыла, когда парилась.
Сначала повела Васька́. Оттерла, отшоркала — только поворачиваться успевал — окатила: «с гуся вода, с Васеньки худоба», — завернула в полушубок, поверх шалью затянула, в охапку его — и домой. Румяно блестели его щеки и глаза из-под шали, весело, тоже умыто — зырк, зырк.
Любочка же капризничала, противилась, выскальзывала, то пискляво закатывалась: «Ой, мама, щекотно», то трубно, ненатурально голося: «Мы-ыло, мыло щиплет. Пусти, не тронь», — и с маху плюхалась на пол — Анисья Васильевна измучилась, накричалась, а одевая Любочку, не удержалась, нашлепала и, голосящую, брыкающуюся, утащила в дом.
Роман Прокопьевич открыл им дверь:
— Вот это я понимаю! Помылись, так помылись, — и вернулся к газете, оставленной на столе. Любочка мгновенно умолкла, подбежала к Роману Прокопьевичу:
— Видишь, я какая!
— Вижу, вижу.
— Ну?! — Любочка ткнулась влажным лбом в его руку. — Чего молчишь?
— С легким паром, Любочка!
— Нет, как Мустафа скажи.
— С легким банем, сэстренка. — Так говорил их сосед татарин Мустафа.
Любочка с разбега запрыгнула на кровать к Ваську:
— С легким банем, братишка! Ура-а! — Завизжали, в ладоши захлопали, ногами засучили.
Роман Прокопьевич спросил: