— Сами посадим.
— Никуда я не поеду. Иди, сдавай, рви, выбрасывай! Что ты все отделаться от меня хочешь? Молчит, молчит — и на тебе! Штаны носи, езжай черт знает куда!
Теперь он чуть не сел.
— Да ты что! Как отделаться? Для тебя же стараюсь. Как тебе лучше.
— Что я там забыла? Постарался, называется. Ты кому что доказываешь?
— Ничего я не доказываю. — Он не знал, что говорить, что делать, такие кошки скребли — вот уж, действительно, постарался. — Поезжай, Аниса, отдохни. Чего теперь.
— Не собиралась, знать не знала — не хочу. В другой раз наотдыхаюсь.
— Так куда путевку-то теперь девать?
— Куда хочешь.
— Пусть валяется. Смешить никого не буду.
— Пусть.
Он вышел не одеваясь, постоял на крыльце, замерз, но тяжелую, какую-то клубящуюся обиду не пересилил. Тогда, не заходя, улицей пошел к соседу, шоферу Мустафе играть в подкидного.
Уговорил Анисью Васильевну Веня.
— Тетя Аниса, интересно же. Справимся мы тут, поезжайте. Походите там, подышите. Надоест — вернетесь. Ну, съездите — мы вам письма будем писать. Вообще, тетя Аниса, отдыхать никогда не вредно.
— Ох, Веня. Не ко времени. Потом, кто так делает? Люди вместе ездят. Одна-то я и раньше могла… Не смотри ты на меня так! Ладно. Только ради тебя, Веня.
Уехала. Установились жаркие белесые денечки. Снег сошел за неделю, быстро высохло, запылило желтовато-белой пыльцой с опушившихся приречных тальников. После вербного воскресенья пришло от Анисьи Васильевны письмо, в котором она жаловалась на головные боли, на ветреную, холодную погоду, наказывала, где что посадить в огороде и даже план нарисовала, пометила, где какую грядку расположить. Еще спрашивала, как питаются, мирно ли живут Васек с Любочкой, как Веня готовится к экзаменам — целовала их всех, а всем знакомым кланялась. Отдельно Романом Прокопьевичем не интересовалась, никаких отдельных наказов и пожеланий ему не слала.
Оставил Любочку с Васькой играть у соседей, а сам, впервые, может, за всю жизнь, пошел бесцельно по поселку, по сухим, занозистым плахам мостков-тротуаров. Встретил слесаря Сорокина, угрюмого, здорового мужика, и хоть не любил его, остановился.
— Чего шарашишься, Прокопьич? — гулко откашлявшись и плюнув, спросил Сорокин.
— Надоело по двору, вот по улице захотелось.
— Закурим, что ли, на свежем воздухе?
Закурили, постояли, потоптались.
— Слушай, Прокопьич, Ты меня на неделю отпустишь?
— Далеко?
— Лицензию свояк достал. На зверя.
— А работать кто? Дядя?
— Да я свое сделаю.
— Сделаешь — отпущу.
— Может, зайдем, прихватим? — кивнул Сорокин на магазин.
— Неохота. — Роман Прокопьевич слегка покраснел, в доме теперь было рассчитано все до копеечки — какая там выпивка. — Да и ни рубля с собой не взял.
— Ну, подумаешь, я же зову, я угощаю.
Садилось солнце за крышу конторы, розово светились кисти на кедре, твердела потихоньку, готовилась к ночному морозцу земля, и от нее уже отдавало холодом — трудно было отказаться и еще труднее согласиться Роману Прокопьевичу, свято чтившему правило: самостоятельный мужик на дармовую выпивку не позарится.
— Пошли, — все же согласился, с каким-то сладким отвращением, и если бы видела его сейчас Анисья Васильевна, он бы ей сказал: «Вот до чего ты меня довела».
Посадили огород, снова набухла, завеяла холодом черемуха. Пора было встречать Анисью Васильевну. Сообща, как умели, выскребли, вымыли дом, в день приезда велел Любочке и Ваську надеть все чистое, луж не искать и два раза повторил:
— Автобус придет — бегите за мной.
Вроде и не работал, а торчал все время у окна — не бегут ли.
Любочки и Васька не было и не было, Роман Прокопьевич наконец вслух возмутился:
— Хоть бы раз по расписанию пришел!
— Ты про автобус, что ли? — спросил только что вошедший Сорокин. — Да он с час уже как у чайной стоит.
Роман Прокопьевич, забыв плащ, побежал к дому. «Не дай бог, не дай бог, если что!» — только и твердил на бегу.
Любочка и Васек сидели на крыльце.
— Приехала?! — Распаренный, багровый, от калитки выдохнул он.
Любочка приложила палец к губам.
— Мама устала, говорит, не дорога, а каторга, просила не будить, — шепотом выпалила Любочка.
Роман Прокопьевич сел рядом с ними.
«Да она что! Да она что! Видеть, что ли, не хочет! Извелся, жить не могу, а она устала. Я ей все скажу. Это что же такое! Прямо сердца нет!»